| ||||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
XXII. ДИАНА ПРЕДАЕТ ПРОШЛОЕ- Господин де Монморанси, - сказал дофин, удрученный и разгневанный, - напрасно вы меня удерживали чуть ли не силой... Я крайне недоволен собою и вами... - Разрешите вам сказать, монсеньер, - ответил Монморанси, - что так может говорить любой молодой человек, но не сын короля. Ваша жизнь принадлежит не вам, а вашему народу, и у венценосцев совсем не те обязанности, что у прочих людей. - Отчего же, в таком случае, я гневаюсь на самого себя и испытываю чувство стыда? - спросил принц. - Ах, и вы здесь, герцогиня! - продолжал он, только что заметив Диану. И так как уязвленное самолюбие на сей раз возобладало над ревнивой любовью, то у него вырвалось: - У вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили. - У меня в доме, к несчастью, да. Но не из-за меня, монсеньер, - ответила Диана. - Разве я не пострадала так же, как и вы, и даже больше? Ведь я во всем этом никак не повинна. Разве я этого человека люблю? Разве когда-нибудь любила? Предав его, она еще и отрекалась от него! - Я люблю только вас, монсеньер, - продолжала она, - мое сердце и моя жизнь принадлежат всецело вам. Я начала жить с того лишь момента, как вы овладели моим сердцем. Когда-то, впрочем... Я смутно припоминаю, что не совсем лишала надежды Монтгомери... Однако никаких определенных обещаний я ему не давала. Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной поры, клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, монсеньер. Этот человек лжет, этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет никаких прав на меня, Генрих. Я едва знаю его и не только не люблю, а ненавижу его и презираю. Я даже не спросила вас, жив ли он еще или убит. Я думаю только о вас... - Так ли это? - все еще подозрительно спросил Генрих. - Проверить это можно легко и быстро, - вставил господин де Монморанси. - Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком? Зловещее молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, госпожа Диана страшилась самой себя и тех слов, которые собиралась произнести. Но нужно же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом: - Преступление господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси, какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств? - Смерть, - ответил коннетабль. - Так пусть этот человек умрет, - хладнокровно сказала Диана. Все вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался голос Монморанси: - Вы, герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери. - А я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, - заявил дофин. - Я тоже, - ответил Монморанси, - но по другим основаниям. Мнение, подсказанное вам великодушием, монсеньер, я поддерживаю из благоразумия. У графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались, как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить примерно так: "Господин де Монтгомери бежал" или: "Господин де Монтгомери ранен и болен". Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю, что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть! - Да будет так! - сказал дофин. - Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там. - Ну нет, монсеньер, - ответил Монморанси. - Смерть - слишком большая кара для него, а изгнание - слишком большая роскошь. Не хотите же вы, - и он понизил голос, - чтоб этот человек рассказывал в Англии о том, как поднял на вас руку. - О, не напоминайте мне об этом! - вскричал дофин, заскрежетав зубами. - И все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф - будь он жив или мертв - не мог ничего разгласить. Наши телохранители - люди надежные, и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле - мой друг, к тому же он глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой, если друзья графа поднимут слишком сильный шум - в чем я очень сомневаюсь - и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на господина де Монтгомери слишком сильно подействуют горе и угрызения совести и он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом? - Что вы говорите, Монморанси! - перебил его, содрогнувшись, дофин. - Будьте спокойны, монсеньер, - продолжал советник принца, - к такой крайней мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери, перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме. - Но ведь у него есть сын, - возразила госпожа Диана. - Да, малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы, свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати- или двадцатилетней давности. - Все это верно и хорошо придумано, - сказала госпожа де Пуатье. - Ну что ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь! - Вы действительно слишком добры, сударыня, - поклонился ей польщенный Монморанси, - и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга. - Но я не одобряю и не восхищаюсь! - воскликнул дофин. - Напротив, порицаю и противлюсь... - Порицайте, монсеньер, и вы будете правы, - перебил его Монморанси, - порицайте, но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас ничуть не касается, и я беру на себя всю ответственность перед богом и людьми за этот шаг. - Но ведь это преступление свяжет нас! - воскликнул дофин. - Вы отныне будете мне не только друг, но и сообщник! - О, монсеньер, от таких мыслей я далек, - заверил его коварный советник. - Но, может, нам предоставить разрешение этого вопроса вашему отцу, государю? - Нет, нет, пусть отец ничего не знает об этом! - живо отозвался дофин. - Однако мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали в своем ложном убеждении, будто мы все еще живем в рыцарское время, - усмехнулся господин де Монморанси. - Но не будем торопиться, а предоставим времени нас умудрить. Согласны? Только пусть граф будет по-прежнему под арестом. Это необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы бы они ни были. Сами же решения эти отложим на некоторое время. - Быть посему! - поспешно согласился слабовольный дофин. - Дадим время одуматься господину де Монтгомери, да и у меня тогда будет возможность хорошенько обдумать, как велят мне поступить моя совесть и мое достоинство. - Возвратимся же в Лувр, монсеньер, - сказал господин Монморанси. - Пусть все общество удостоверится, что мы не здесь. Завтра я вам возвращу принца, - обратился он с улыбкой к госпоже де Пуатье, - так как убедился, что вы его любите истинной любовью. - Но уверен ли в этом монсеньер дофин? - спросила Диана. - И простил ли он мне эту злополучную, такую для меня неожиданную встречу? - Да, вы любите меня, и это... страшно, Диана, - ответил задумчиво дофин. - Боль, испытанная мною при мысли, что я вас мог утратить, показала мне с полной очевидностью, что любовь эта необходима для меня, как воздух. - О, если бы это было правдой! - страстно воскликнула Диана, целуя руку, которую в знак примирения подал ей принц. - Идемте же, больше медлить нельзя, - сказал Монморанси. - До свидания, Диана! - До свидания, мой повелитель, - сказала герцогиня, вложив в эти последние два слова все свое очарование, на какое она была способна. Пока дофин сходил по лестнице, Монморанси открыл дверь молельни, где лежал связанный господин де Монтгомери, и сказал начальнику стражи: - Я скоро пришлю к вам своего человека, и он скажет, как поступить с арестантом. А пока следите за каждым его движением и не спускайте с него глаз. Вы мне за него отвечаете своею жизнью. - Слушаюсь, монсеньер, - ответил стражник. - Да и я сама за ним присмотрю, - отозвалась госпожа де Пуатье, стоявшая у порога своей спальни. В доме воцарилось гробовое молчание, и Перро слышал лишь равномерные шаги часового, ходившего взад и вперед у двери молельни.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||