О, бедный мой, блаженный тихий край
О, бедный мой, блаженный тихий край.
От старых яблонь ласковые тени.
Калитки скрип. Уткнувшийся сарай
В берёзовые прелые поленья.
Приют моей кочевницы-судьбы.
Случайный кров навек оставил память:
Сухих полей полёгшие снопы,
Поток лучей в оконной старой раме,
Лесов замшелых гордые вихры,
Речушка, заблудившаяся в поле,
Медовый пряник солнечной жары.
Извечный опыт светлой русской воли.
К отъезду цвёл волнующе жасмин,
И старый дом постанывал украдкой.
Склонилась я печально перед ним
И в путь ушла с молитвой, без оглядки.
2011
…Я блуждал в искусственной чаще
и открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
и действительно смерть придет?
О. Э. Мандельштам, 1911
Горит застенчивый восток.
Вскипает кровь и человечность.
Так тянет жить, что поперёк
встает обещанная Вечность.
Где жемчуга воскресных рос
и восхитительные грозы
даются свыше без угроз —
само бессмертье под угрозой.
Мне серый облик мостовой
и строгий тон домов окрестных
запоминаются строфой,
как детский лепет интересный,
как неизбежности мотив,
как мелос вдумчивого Данте —
домов немые секунданты
надёжно встали позади.
И дней прозрачных череда
пройдёт, не спрашивая, мимо,
лишь опуская иногда
стопу на час необходимый
в немытый будничный настил
шероховатых предписаний —
корил ли ты, благословил
последний вдох под небесами.
За торжествующими даль,
за побеждающими – время.
И бьётся прошлого хрусталь,
стирает будущего кремний.
Всепоглощающая грусть
в разоблачительных утехах
предназначает человека
к витой изящности искусств.
Проникновенные слова,
и понимающие лица.
Дворы столичные сперва,
подворья тёплые провинций.
Над колокольнями стрижи,
а над уставами – скрижали
и Бог Любви, что нам вершит,
но лезть к Нему не разрешали.
Здесь полуночною порой
склоняет к путнику влюблённо
берёзка с белою корой
главу на гати полутёмной.
Вдали деревни огоньки,
и бродит эхо драк собачьих.
Ночные запахи тонки,
но ничего уже не значат.
Прикосновения нежны,
недоумённы восклицанья.
Разливы неги всполошит,
играя, звёздное мерцанье.
Но в предрассветной глубине
возникнет заревом жар-птица,
и шторы съёжатся в окне,
боясь пред ней испепелиться.
На подоконнике браслет
иссиня-чёрной тенью брызнет
на златотканый чистый свет,
на тишину, на чьи-то жизни.
В прощальном всплеске белизны
уста сольются и отпрянут,
пробуждены к разлуке рано,
приходом дня потрясены.
Здесь мира праведная боль
в шкале отчаянья все выше,
и после маленькой второй
от нас добра никто не слышит.
В букете кухонных дымов
всего приятней сигаретный —
дым исчезающих миров
и рок десницы безответной.
На вседозволенной траве
пласты лесного терракота.
Кто не был прав и кто правей —
один вопрос, одна забота,
одно занятье пустомель.
В часы чаёв и омовений
идет негласная дуэль
за честь просаженных мгновений.
Спасенный амфорой стиха
от помраченья нестиховий
глядит на синие верха,
в долины облачных верховий.
Он, может быть, ещё живой.
Его глаза дождю открыты
и тёплой осени ржаной,
и разрешительной молитве.
А на восточной стороне,
где над Невой Ростральных пламя,
где довелось родиться мне,
где я расстреляна годами,
ещё стоят мои дома,
моих осечек секунданты.
Они совсем не виноваты,
я их назначила – сама!
2012
Скажи мне, мой ангел, в какие края
Скажи мне, мой ангел, в какие края
Ветрами уносится песня моя?
Туда ль, где пропащий кусочек земли
И юности угли —
снега замели?
И стоит ли верить, и стоит ли жить?
Почётно безмолвие круг завершит.
Но будет ли на ожиданье ответ?
Без правды суда
и прощения нет…
…Вот сумрак спускается на городок.
Умолкнет сверчок и пойдёт на шесток.
И только река, мне внимая до дна,
Всё дальше во тьме
утекает одна.
2014
Плывёт по затихшему лугу
Лесного тумана челнок,
Ничто не тревожит округу,
И солнечный щебет примолк.
Так тихо, что чувствуешь кожей,
Как движут мгновенья эфир.
Вздохнёшь и забудешь, быть может,
О всём, что жалел и любил.
Простишь мирозданью потери,
Надежд исчезающих лёт
И сердце, что в счастье не верит,
И разум, что счастья не ждёт.
Но пав на траву луговую,
Вдруг примешься прах целовать,
Как в детстве счастливом целуют
Любимую нежную мать.
2014
Положи мне лапу, кошка,
на больную жизнь мою!
Пожалей меня немножко,
молочка тебе налью.
Поживём ещё, как мыслишь?
Покоптим клочок небес
да на старом коромысле
потаскаем в гору Крест.
Сыплет снег, до трав голодный;
день за днём голей поля —
и, как выкормыш безродный,
тщетно солнца ждёт земля.
Вот и мы с тобой у печки
посидим, поговорим;
ты хоть и не человечек —
хорошо нам здесь двоим.
Расплескалось луговое
море талою водой;
слышишь – ветер злобно воет,
за окном чинит разбой.
Положи мне лапу, кошка,
на больную жизнь мою!
Поживём еще немножко,
слово честное даю.
2010
Ветер погнал прошлогодние листья, взгляни:
это – крылья погибших бабочек.
Это призрак осенней стихии. Но тотчас взлетят они –
это ржавое пламя надежд, факел домиков карточных.
Так, словно листья готовы к ветвям прирасти.
Или мне захотелось этого?
Потому что сама превратилась в поющий Псалтирь тростник
на слиянии грусти осенней и Царства бессмертного.
Тайна безвременья в списке насущных блаженств,
совершенство потустороннее,
где меняется громкая речь на звенящий в пространстве жест,
