Это случилось после похорон отца. Смерть его породила мою безнаказанность. И в доме поселился Бог. Он забрался в дом ночью и остался там на потом. Я вернулся из магазина с батоном хлеба под мышкой, а он уже был на месте и чувствовал себя хозяином. Сидел на стуле важно, основательно, – чинно сидел, как мудрый старец. Он постоянно грозился и выражал недовольство моим присутствием.
Я стал мало там появляться. В месяц, бывало, заходил раза три: помыться и поесть. Бог так же продолжал грозиться, а я просто не обращал внимания, либо был специально пьян в доску, или сатанински измучен.
Умер отец. Куда-то запропастился весь страх. И появился Бог, чтоб не наказывать, но угрожать. А я и тяжёлого его взгляда переносить не стал: собрался и предал отчий дом, перестав там регулярно появляться и ночевать.
Матушка, в первую очередь, предприняла Бога. Это она его и изобрела в нашей квартире. А я умница и беглец, иногда приходящий перекусить и выспаться в домашних условиях, но матушка завела себе Бога и любит его теперь вместо меня. И пусть любит, потому что наш отец умер и никогда уже не накажет нас. Пора вернуться домой и утешить маму. Но разве возможно сделать это ловчее Бога?
Мне стоило бы как-то избежать Божьего укоризненного взгляда, либо навсегда проститься с домом, но лучше попросту не гневить его и являться таким, чтобы он не имел причин сердиться на меня. Но вот только причины эти неизвестны мне, хотя с матерью и были у нас всегда самые добрые и нисколько не предосудительные отношения. А у отца ко мне так и оставалось до самой смерти предводительское чувство: за воеводу был мой отец – крутого очень нрава. Нисколечко это и не возмущало – только как-то страшило порой. Но – как и всех.
И вот столь вопиющая радость, обрушившаяся на нас сразу по смерти любимейшего отца семейства, стала совсем неуместна в высшем обществе, к которому относилась и мать моя в своё время. А у меня прорвалось не к месту некое упрямое свободомыслие. Вылетело в трубу то, что ранее я всеми силами сдерживал и смирял; перестало в том нуждаться и лопнуло, как сочный чирей, и послужило нашему разрыву с матерью и Обществом Высших Сил.
Кстати, умер Черненко. Это был один знакомый. И я видел лично. Мы пили с ним один раз на Восьмое марта, и больше не пили вместе никогда, потому что он недавно пострадал – разбился на мотоцикле и был таков. Навсегда. Я спал с его девушкой, но не по-настоящему, а понарошку: во сне. Я лицезрел её тоже только единожды – на день рожденья лучшего друга – и даже не знал, что она бывшая подружка Черненко. А теперь уведомлён.
Отец не являлся мне товарищем, а был прародителем и суровым наставником, вернее – блюстителем моего личного порядка. Смерть его вызвала заметные облегчения в вопросах досмотра моих внутренних сторон души. Самые неточные, лихие мысли, побуждения и помыслы нашли выход наружу.
Когда нет отца, виновным становиться Бог. Он внушает повиновение и наказывает. Если нет Бога – нет и наказания. Бог есть закон. А нет закона – нет и преступления. И это писано было и переписано задолго до нас – ещё еврейскими старцами. Но совершенно уместно, поскольку черно и душно в комнате пустой, в которой в сотый раз звонит одиноко телефон, и никто не отвечает по проводам.
НЫНЧЕ В МОДЕ СОТОВАЯ СВЯЗЬ, ЧТОБ ДОЗВОНИТЬСЯ – НУЖНО ВЫЗВОНИТЬ СТО РАЗ!!!
Зазорный напоследок прочту вам стишок.
С алкогольной вернулся войны корешок.
Лишился ноги, лишился кишок.
Но известно: хороший мужик не танцует.
А пьяница в доме никогда не ночует.
Бог не Шива – не станцует, не съест.
(Куда делся Яков? – Да побежал в лес!)
Не танцует мама с кружкой кипятка.
Не танцует моя правая и левая нога.
Только Сосновский кот
Всё шпарит по крыше (по весне) раз в годок.
От того и подтекают, от того и крыши.
Да неустанно пляшут мыши всё тише и тише,
Как в доме повешенного, чью судьбу не умолчишь
И не прошепчешь: услышат!
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище,
В морге вода-то бывает почище.
Сердце наполнялось отравой и впрыскивало в напуганную душу моления, раскаяния и вину. Окоченевшие ноги тукали и тукали по промерзшему дереву в надежде скорее добраться домой, забыться и уснуть, оставив во сне все страшное, случившееся незадолго до этого возле пустой платформы, в безлюдьи, среди сугробов и голых кустов. Оттуда будто до сих пор доносились теряющий силу голос и хлесткие и тупые удары по теплому телу.
– Снег завалит его, – думал путник. – Снег прикроет, снег простит.
Скоро путник пришел домой, согрелся, отмыл отбитые руки и, закутавшись в теплое одеяло, сразу заснул. Под сердцем скрутилась в клубочек душа и тоже заснула, намучившись за день.
Ночь прошла, и наступило утро. Вчерашний путник шел умываться и не помнил о прошлом; лишь глянув на костяшки пальцев, он догадался о вчерашнем и – на мгновение – застыл перед своим отражением. После окатил еще раз лицо водой и пошел на кухню завтракать.
Старушка мать сварганила сыну завтрак и, поставив его на стол, сказала вместо «приятного аппетита»:
– Отец не вернулся со смены.
Сын подавился и закашлялся, и скорее отхлебнул из чашки теплого с молоком чая.
