Я неожиданно открыл глаза; я не был уверен, спал ли я вообще. Был ли это еще сон? Было так темно, что у меня вообще не было уверенности, открыты ли у меня глаза. Постепенно я начал различать фосфоресцирующие стрелки антикварных часов: две зеленые стрелки, тлеющие зеленым светом, как будто глаза враждебного, хоть и бессильного демона. 2.10 холодной мартовской ночи на побережье Массачусетса. Но у меня все еще не было уверенности в том, что меня разбудило.
Я лежал неподвижно, затаив дыхание и вслушиваясь, один-одинешенек в этом огромном колониальном ложе. Но я слышал только ветер, шумно пытающийся забраться через окно. Здесь, на полуострове Грейнитхед, где только сотни миль темного, возмущенного моря отделяли мой дом от побережья Новой Шотландии, ветер не прекращался никогда, даже весной. Он всегда имелся в наличии: упорный, порывистый и сильный.
Я вслушивался с напряжением, как кто-то, кто все еще отчаянно не привык к одиночеству; как жена бизнесмена, оставшаяся в одиночестве дома, в то время как муж поехал по делам. Я весь превратился в слух. А когда ветер неожиданно налетел сильнее и затряс всем домом, а потом так же неожиданно стих, мое сердце ускорило ритм, задрожало, а потом замерло вместе с ветром.
Стекла в окне зазвенели, неподвижно застыли, потом опять задребезжали.
Потом я что-то услышал, и, хотя этот звук был почти неуловим, хотя я его воспринял больше одними нервами, а не ушами, я узнал его сразу и задрожал, как будто меня ударило током. Это именно тот звук, что меня разбудил. Монотонный и жалобный скрип моих садовых качелей.
Расширившимися глазами я уставился в темноту. Фосфоресцирующие демонические стрелки отразили мой взгляд. Чем дольше я на них смотрел, тем больше они напоминали мне глаза демона, а не часовые стрелки. Я хотел их было спровоцировать, чтобы они задвигались, чтобы они моргнули мне, но «глаза» не приняли вызова. А снаружи, в саду, все еще раздавалось монотонное скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип…
Это только ветер, подумал я. Это ветер, правда? Наверняка. Тот самый ветер, который всю ночь пытается забраться в мое окно. Тот самый ветер, который так громко болтает и шумит в камине моей спальни. Но тут я осознал, что еще никогда ветер не раскачивал садовых качелей – даже в такую бурную ночь, когда я четко слышал, как вырванный из дремоты Северный Атлантик бесится в полутора милях отсюда, ударяя в скалы пролива Грейнитхед, и как в деревеньке Грейнитхед рассохшиеся садовые калитки на «бис» аплодируют ему. Качели были исключительно тяжелыми; они состояли из лавки с высокой спинкой, вытесанной из солидного американского граба, подвешенной на железных цепях. Они скрипели лишь тогда, когда кто-то раскачивал их, сильно и высоко.
Скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип раздавалось непрерывно, заглушаемое ветром и отдаленным рычанием океана, но ритмично и выразительно; тем временем, как стрелки часов передвинулись на целых пять минут, так, как будто демон склонил голову.
Это психоз, сказал я себе. Никто ведь никогда не раскачивается в 2.20 ночи. Во всяком случае это какой-то род безумия. Вероятнее всего, что просто нервная депрессия, о которой мне говорил доктор Розен; искажение перцепции, нарушение психического равновесия. Через это проходит почти каждый, кто потерял близкого человека. Доктор Розен говорил, что я могу часто переживать это ужасное чувство, что Джейн все еще живет, что она все еще со мной. Он сам испытал такие же галлюцинации после смерти своей жены. Он видел ее в супермаркетах, как она отворачивается и исчезает между стойками. Он слышал, как она включает миксер в кухне, он тут же бросался к дверям кухни, но в ней уже никого не было, а чисто вымытая посуда и инструменты блестели. Наверняка то же самое и с этим моим скрипом, который мне так упорно слышался. Он кажется совершенно реальным, но он всего лишь галлюцинация, следствие эмоционального потрясения, вызванного неожиданной потерей близкого человека.
