Сразу за густыми зарослями камыша на правом берегу Ишима лежал степной город. Осевшая за ночь пыль густо покрыла улицы и переулки серым налетом, и от этого город казался суфийским дервишем, свернувшимся в клубок под своим шерстяным плащом. Утром, когда грохот первых торговых повозок раздастся на базарной площади и зычный голос Махмута-муэдзина позовет на азан, дервиш проснется и в безумной пляске раскроет свой плащ. Закружатся в диком хороводе миллионы поднятых в небо пылинок, чтоб повиснуть над городом ржавой, глухой и душной пеленой.
Но пока тихо, дервиш спит. Спят, словно слепые разномастные кутята, сбившиеся у сиськи матери, и городские кварталы. Все как один, растянулись они по правому берегу реки, рядами выходя к Северному выгону.
Вот рыжая, как стог соломы, Рабочая слобода. Дома здесь, втыкаясь низкими саманными стенами в пологий бок Шубинской сопки, перекидывают плетеные огороды на репейные заросли бурьяна и плеши, идущие до Грязного булака[1]. От самана – глины, мазанной с камышом, – и цвет слободы: цвет выгоревшей под солнцем степи. До старой крепости застроилась слобода, подпирая будто специально подготовленными для поджога скирдами центральную, купеческую, часть города.
Если жухлая и худая слобода еле-еле дотягивается до сиськи, то развалившийся кудрявый увалень – Купеческий квартал – сполна получает свое. Тут и храм, и базарная площадь, и каменные и кирпичные дома в два этажа, и даже мостовая с фонарями и лавками имеется. Вдоль мостовой – женское училище, а при нем не так давно театральную труппу организовали, по воскресеньям спектакли показывают. В самом центре квартала – городская управа из красного кирпича. Вокруг управы ровными застройками стоят бакалеи, банки, питейные заведения, гостиницы да обменные по пушнине и шкурам. За ними, в сторону речки, мощными, на века вколоченными в степную землю фундаментами усажены купеческие особняки, а в самом их центре – кубринская усадьба с флигелем и садом, построенная на английский манер.
За Купеческим кварталом – Татарский городок. Дома тут двой ные, спаренные, с резными деревянными ставнями и наглухо закрытыми передними воротами. Низ домов – каменный, второй этаж – бревенчатый. Здесь на краску не скупились: одна улица – словно жар-птица крыльями машет, другая – как ящерица африканская переливается, и только третья, где дома вокруг мечети стоят, поспокойней будет – зеленая. Поболее, чем у соседей, настроено в Татарском городке лавок да торговых домов, и хоть небольшие, зато на каждой улице – мясные, мучные, хозяйственные. Что ни улица, то торг, мантышные да кумысные. Сам квартал, если окинуть взглядом, раза в три шире Купеческого, в два раза Рабочую слободу обгоняет, без мала в тиски забрал правого своего соседа – казаков.
У Казачьего стана выход на Северный выгон только через Чистый булак и остался. Казаки свои срубы на нем специально ставили, чтоб татары кольцом не сжали. Избы казачьи крепкие, с подворьями не чета слободским. И амбары, и для скотины сараи поставили. Бани круглый год дымом небо коптят. Вокруг церкви плотнее всего застроились, а сама церковь куполами своими над избами висит – вроде как оберегает. Казачий стан хоть и самый дальний сосед слободки, зато самый родственный: много кто в слободу на отставку переезжает, заново быт налаживает.
Между Ишимом и двумя булаками и разбил Шубин крепость. От той крепости одни осколки остались, станица в город выросла, а в Акмолинск теперь четыре главные степные дороги ведут и в нем же сходятся.
Глава 1. «Караван прибыл-с»
Уездный начальник Акмолинска полковник Андрей Иванович Тропицкий с утра был нездоров. Оно и понятно: всю ночь играли в карты. В общественном собрании, что проходило вечерами в доме купца Сипатова, уже неделю шла большая игра. Играли против англичанина в бридж. И надо признать, местные купцы летели в пух и прах. Горный инженер из Тоттенхема успел за короткое время выиграть чуть ли не у всей достопочтенной верхушки Акмолинска. Купец второй гильдии Калистрат Силин дважды залез в долг к сартовским[2] ростовщикам и все же не смог отыграться. Его партнер по скотопромышленному торгу, по совместительству думский гласный Иван Егоров и того круче попался – заложил векселя с правом недельного выкупа. Неделя заканчивалась, выиграть местные так и не смогли. Сам Тропицкий не устоял и то ли от азарта, то ли от обиды за своих влез в игру, о чем нынче сожалел, растирая коркой лимона гудевшие виски. Он посмотрел на массивные, обитые коваными вензелями часы. И вправду, лечись не лечись, а на работу пора, хоть бы и с несвежим дыханием.
Тропицкий аккуратно отодвинул тарелку с основательным завтраком – яичница с кровяной колбасой, приправленная тушеной капустой, – и нарочито громко крякнул.
– Не дам, и не просите, Андрей Иванович, – раздался из-за двери женский голос, – вы потом сами жалеть будете. В том месяце мне строжайше наказали не слушать вас по утрам. Не дам. Не просите.
– Смилуйтесь, матушка, – сказал Тропицкий, хмурясь от головной боли, – вам ли не знать, что сегодня за день… Ведь не смогу на людях стоять – задрожу.
