Зритель любит детективные фильмы. Приятно смотреть картину, заранее зная, чем она кончится.
«Берегись автомобиля»
Пятница. Утро. Вся семья в сборе. Павлику вчера исполнилось три года. Он, обложенный новыми игрушками, внимательно следит за перипетиями судьбы мультяшного Дяди Федора. Полина пользуется каждым удобным мгновением, чтобы закинуть в рот сына ложку каши. Павлик морщится, держит ухо востро, но изредка продовольственные войска прорывают плотные ряды обороны. Платон не спеша пьет кофе и наслаждается этим сладким мещанским счастьем. Он щурится от пробивающегося сквозь тополя за окном октябрьского солнца, хрустит пресным печеньем и не думает ни о чем. В такие мгновения ему хочется поставить жизнь на паузу. Это медленные минуты полного блаженного забытья, не свойственного его изощренному сознанию. Здесь его убежище. Параллельный мир, другая реальность. Закрывая за собой дверь, он оставляет за порогом все лишнее. А лишнее и есть – все. Все, кроме Павлика. В этом человеке сконцентрировались вся любовь, вся суть и вся сущность Платона. Он и не подозревал прежде, что способен испытывать подобное. Среда его обитания была всегда полна риска, скоропостижных перемещений, смены имен и даже обличий, и, прежде всего, она была сплетена из эгоизма. Это диктовало не столько и не только нутро Платона. Это были непременные условия собственной безопасности. Причем он настолько привык существовать в этой парадигме, что она вовсе его не тяготила, и, даже напротив – дарила ему ощущение занятости, осмысленности и всячески наполняла его жизнь. Никому не доверять, полагаться исключительно на собственные силы, мозги и руки, ни к кому и ни к чему не привязываться, не бросать якорь… Это все стало частью его характера, его «самости». Нельзя сказать, что вовсе не подкатывало к горлу горьким комком одиночество, но Платон давно научился реагировать на это молниеносно. Первые же признаки депрессии топились в виски, женщинах и работе – банальном пиратском наборе, если не брать в расчет работу. Банально, даже пошло, но, как ни странно, работает. Работа была для него всем, и при необходимости заменяла тоже все – друзей, жену, семью… Да и не страдал он особо без жены-то. Когда случалось задуматься или замечтаться об идеальном «пенсионном» укладе, то жены там и вовсе не было. Это никогда не были уютный камин и песня моющейся посуды, льющаяся с кухни. Платон не относился к бытовым романтикам, стремящимся к тихой радости домашнего болотца. Эти гоголевские персонажи и рады бы сидеть в продавленном кресле с рюмкой чего-то там, поглаживать брюшко и радоваться мелодии быта: «Жена. Хорошо, что есть жена…» Ну, есть. Ну, жена. И что? Зачем? Все, что ему требовалось от женщин, Платон привык получать и без совершения утомительного и недешевого обряда бракосочетания. Более того, быть никому ничем не обязанным – в этом находилась особая прелесть. После секса Платону не хотелось даже разговаривать. И он мог себе это позволить. Все попытки партнерш завести беседу пресекались коротко и твердо.
Другое дело – дети. Точнее, сын. О сыне Платон мечтал с детства, как бы странно это ни звучало. С того самого, его личного уродливого детства, в котором он встречал мало чего хорошего. Эта мечта была его долгом. Долгом самому себе. Еще будучи мальчишкой, Платон поклялся, что когда-нибудь он сделает хотя бы одного ребенка счастливым, так как он-то точно знает, что именно маленькому человеку для этого нужно. И потому он, Платон, никогда не станет взрослым в том понимании, в том обличье, в котором он привык с ними (взрослыми) сталкиваться. Кто, будучи ростом с гнома, не давал подобных обещаний, честно говоря? Все они забываются, стираются из памяти и крови, стоит лишь подвергнуться жесткой общественной обработке школой, работой и социумом – всем тем, что мы ошибочно называем «взрослением». Но в любом стаде есть исключения. Вот и Платона настиг какой-то генетический дефект, который позволил ему пронести эту детскость сквозь года и остаться верным своим главным детским ориентирам.
Поэтому теперь он был абсолютно, неожиданно, фантастически счастлив. И даже Полина не мешала этому его счастью. Просто была не в силах помешать. Даже то, что она и сейчас что-то без конца говорила, как обычно. Он научился отключать звук. Даже не отключать, а настраивать. С одной стороны, он слышал сейчас абсолютно все: вот машина проехала под окном, вот ветер гуляет в редкой листве, вот Павлик чавкает, а Дядя Федор предлагает пойти искать клад. Только частотный регистр звуков голоса Полины выключен. Разумеется, он вернет настройки в исходное положение, когда ему будет необходимо войти с ней в коммуникацию. Просто щелкнет воображаемым тумблером. Можно сказать, что он Полину не любил, но нельзя сказать, что в нем был хоть намек на какие-то негативные оттенки чувств по отношению к ней. Чувства были, но обесцвеченные и безвкусные, как крекер, который сейчас жевал Платон… И, конечно же, речи о том, чтобы расстаться с ней, не было. Во-первых, он был невероятно благодарен ей за счастье отцовства. Во-вторых, с его рискованной и непредсказуемой работой, для Павлика был просто необходим запасной вариант. Случись что с Платоном, он должен знать, что рядом с сыном находится родной человек, который его не оставит. Ну и, наконец, при всех своих недостатках, Полина была не самой плохой матерью. По крайней мере, за няней, которая вот-вот должна была прийти, она следила вполне сносно.
