Полемика о мультикультурализме как особой социальной модели длится уже не одно десятилетие, привлекая обостренное внимание со стороны научного и экспертного сообществ, средств массовой информации, истеблишмента, рядовых граждан, разделяющих самые различные политические взгляды. Причиной тому являются не только неоднозначные результаты реализации мультикультурной стратегии, но и стремление осмыслить особенности культурного самоопределения и межкультурного взаимодействия в условиях радикальных общественных перемен. «Мы находимся в новой эре фундаментальных процессов фрагментации, деструкции и перестройки идентичностей», – точно подмечает в своих работах французский социолог Мишель Вевьерка[1].
Показательно, что из сравнительно узкого по смыслу понятия буквально за несколько лет мультикультурализм превратился в концепт, а затем и в расхожий мем, с которым стали ассоциироваться множественность социального пространства, релятивизм интеллектуальных практик, информационная перенасыщенность и изменчивость медийной реальности. В этой ситуации неудивительно, что восприятие мультикультурализма довольно быстро приобрело негативный характер. Безусловно, этому способствовали трагические события 2000-х гг.: террористические атаки 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и 7 июля 2005 г. Лондоне, ряд социальных волнений, подобных «войне в пригородах» Парижа осенью 2005 г., массовая бойня, устроенная Андерсом Берингом Брейвиком на норвежском острове Утейя в 2011 г., и др. В общественном сознании закрепилось их восприятие как негативных следствий реализации «мультикультурного проекта». В 2011 г. лидеры ведущих стран Европы практически в унисон объявили о крахе мультикультурализма. Однако прозвучавшие из их уст декларации имели целью не только обратить внимание на тревожность тенденций, сложившихся в сфере межнациональных отношений, но и подчеркнуть опасность ценностной дезорганизации общества, распада устойчивых социальных связей, снижения авторитета публичных институтов, которые призваны сохранить преемственность культурных традиций и исторического опыта. Их опасения озвучили и футурологи. В своих работах они описали состояние современного общества с помощью таких броских метафор, как «великий разрыв», «ускользающий мир», «текучая современность», «эпоха новой неопределенности», «конец знакомого мира».
Особенностью мировосприятия многих людей конца XX – начала XXI в. стало подспудное опасение грядущих перемен, неполное понимание их причин и следствий. Восторг от крушения «железного занавеса» и торопливое провозглашение «конца истории» сменились драматичным переживанием рисков глобализации и тревожным предчувствием «войны цивилизаций». Технократическая романтика «постиндустриализации» и «информационной революции» оказалась потеснена социально-консервативными идеологемами. Императивы «общечеловеческих ценностей», «толерантности» и «плюрализма» уступили место риторике «войны с мировым терроризмом» и дискурсу «постсекуляризации». Всеобщим стало восприятие происходящего как череды вызовов и суммы рисков: «На любые вопросы развития и использования технологий (в сфере природы, общества или личности) накладываются вопросы политического и научного “обращения” с рисками… Общество риска есть общество, чреватое катастрофами. Его нормальным состоянием грозит стать чрезвычайное положение»[2].
Как известно, наиболее зримые атрибуты «общества рисков» – вспышки межэтнических столкновений и напряженность в религиозно-конфессиональных отношениях. Однако это лишь верхушка айсберга. В основе стрессового состояния общества лежат более глубокие корни, а именно: радикальная перестройка картины мира современного человека, а также трансформация самих механизмов мировосприятия. Основным источником и носителем данных изменений стал мощнейший технологический сдвиг, приведший к формированию новой «виртуальной реальности».
Скорость и объем информационных потоков, их кумулятивное расширение в рамках «всемирной паутины», быстрая доступность и плюрализм огромных информационных массивов, специфика их нелинейной, фреймовой взаимосвязи образуют уникальный континуум – «виртуальный мир». Как следствие, с одной стороны, в распоряжении современного человека оказывается «оцифрованный» (а потому невероятно доступный, быстро обновляемый) объем данных, накопленных за всю историю человечества, постоянно дополняемый огромной армией пользователей, а с другой стороны, очевидно, что «нам становится доступно большее количество знания, чем вообще возможно знать»[3].
Современный человек включен в непрестанно меняющийся поток информации. Перенасыщенный и нелинейный информационный поток распадается на отдельные «клипы» – «короткие модульные вспышки информации», которые «не укладываются в прежние ментальные ячейки, не составляют готовую модель реальности»[4]. Мир «клиповой культуры» разительно отличается от «объективной действительности», представление о которой опосредовано социальным опытом, культурной традицией, институциональным воздействием. Он предстает перед человеком в качестве пространства множественных и противоречивых впечатлений, сменяющих друг друга знаково-символических образов и смысловых провокаций. Все это порождает необходимость постоянных усилий по отбору и комбинированию «активной» информации (причем, как справедливо отмечает Никлас Луман, такая «активная» информация не является «стабильной, переносимой и сохраняемой» – она всегда представляет собой «неожиданность», поскольку является ответом на спонтанно возникающий запрос
