Когда прощаешься с полковыми друзьями в Чите, можно надраться, зная, что ночной самолет унесет твое бренное тельце вместе с мечтами в столицу.
Мечты обычные – об академии имени товарища Фрунзе.
Совсем о другой жизни.
– И чтобы никогда не возвращаться в Борзю! – плюхаясь в кресло, воскликнул еще более пьяненький Стас Радецкий.
Шалопай и повеса.
Недурно, кстати, вальсирует, кружа вместе с юбками девичьи головки.
– Ах! – вскрикивала одна.
– Ой, только не здесь! – шептала в гримерке другая.
У его прадеда было четыре поместья, скакуны, борзые собаки. Ну и, конечно, дворовые девки. Девок дед обожал. Стас – тоже. В блокноте с телефонными номерами все они были зашифрованы под какой-нибудь миленькой кличкой: Леди, Матрешка.
Мальвина – это Катенька из Капотни.
Когда понял, что заскучал, передал ее мне: «Забирай – для друга не жалко!».
– Стас, – говорил я, – так можно нарваться на эротический микроб.
– Уже! – смеялся он.
– И что?
– Эйфория!
– От микробов?
– От новизны ощущений: когда две сестрички обхаживают одного мужика. Медуза приспускает штанишки, Купчиха стоит наготове со шприцем. А потом – все вместе: втроем… Сплошное бесстыдство! Эфиоп, попробуй!
Без прозвища, придуманным им, недолго ходил в училище только наш симпатяга Баранов – ротный. Очень недолго. Дня два или три. Словом – как только после кадетки мы вернулись из отпуска. Когда прознал, что его за глаза кличут Мутантом, нежно поинтересовался: «Твоя работа, хорек?». Стас кивнул. Честен, как царский поручик. И месяц, как столб, торчал дневальным у тумбочки, тараща преданно глазки. Еще неделю – со шваброй в гальюне. Меня назвал Эфиопом из-за моих кудреватых волос. А может, потому, что я баловался эпиграммами. Одна была на него. Циничная. Но она ему нравилась.
Насмешник, у которого по любому поводу наготове три анекдота.
Он тоже хотел сделать карьеру, разбогатеть, жить, как прадед, иметь лошадей, иностранную тачку и девиц. Когда я шутил, что время дворовых девок давно миновало, он отвечал: «Не заблуждайся. Они только одеты сейчас по-другому, а ублажают по-прежнему – тех, кто платит!».
Он оказался прав.
– Привет, Дима! – кричали они, едва я появлялся в дверях ресторана.
– Привет!
– Иди к нам!
Женщины меня всегда обожали. Предчувствие не обманывало: знакомясь, безошибочно угадывал, будет она моей или нет. Никогда им ни в чем не отказывал. Ни в чем! Никогда.
Может, потому они и попадали в рабство?
– Только учти: от меня ты сегодня ничего не получишь, – говорила то одна, то другая. – Не мечтай! А вот к этому месту даже не прикасайся.
Когда тебе говорят, что ничего не получишь, а ты еще ничего не просил – значит, тебя провоцируют. Прикоснись. Им нужен беспечный герой. Они хотят игры. Как в кино. Юродствуй, как Стас – и точно получишь все.
Все, о чем даже и не мечтал.
И не спрашивай: «Есть ли у тебя муж?». Просто загляни в холодильник. Увидишь початую бутылку виски – точно есть. Просто спит в другом месте. А когда приползает домой, изображает изможденного добытчика, воина, вернувшегося с Куликовской битвы. Так что жри его икру ложкой, а ее целуй. Только не в губки – в пальчики ног. Мизинчик, специально напедикюренный именно для тебя. Чувствуешь: ей нравится! Нравится – кормить не обмякшего петуха, а голодного мужика, который никак не насытится и может поцеловать все.
– Чуть пониже…
Да, пожалуйста!
Она от этого млеет.
Я не альфонс. Мне не жаль на них денег. Просто в то время у них этих денег было навалом, немерено – с другими я не знакомился. Если ей не жаль кошелька мужа, то мне-то что париться? Притяни за талию и поскорее спроси:
– Можно падать или лучше сначала раздеть?
– А можно не здесь? Я люблю, когда меня раздевают в постели…
Пока не встретил ту, которая сразу меня раскусила.
Это – не девочка из записной книжки Стаса. Это – не Лора, которая то гнала прочь, то неделями не хотела от себя отпускать.
– Я уезжаю к родителям в Питер, – говорила она. – Не хочешь до моего возвращения меня здесь подождать?
– Классная квартирка… А муж?
– Он в Германии. Меняет советскую нефть на дойчмарки, чтобы купить мне соболиную шубку.
– Я видел одну: с проступающей сединой.
– У тебя хороший вкус… Кофе будешь?
Мне нравилось, когда она говорила: «Прости, тебе пора!».
– Как это пора?.. Позвонить?
– Зачем?
– Уверена?
– Абсолютно. Я позвоню сама!
Так было при Брежневе. Ее мать доводилась ему то ли родственницей, то ли давней знакомой. Жили на широкую ногу. При Андропове аппетиты убавились. Услышав: «Щелокова он уже посадил!», я спросил:
– Лора, ты-то здесь причем?
– Я, может, и ни при чем, а вот муженек заерзал.
Когда она укатила в Берлин, жизнь поскучнела. Из академии перестали вообще выходить: андроповские «топтуны» тут же совали под нос красные корки:
– Товарищ майор, почему шастаете по улицам в рабочее время?
