Ранним утром возле здания Краснодарского аэропорта было непривычно тихо. Таксисты лениво покуривали, карауля прибытие очередного рейса, киоски с блинчиками и кофе ещё не открылись, а на парковку изредка заезжали автомобили. Водители высаживали сонных путешественников с горой чемоданов и тут же укатывали, чтобы не задерживаться на территории дольше бесплатных пятнадцати минут.
Ника стояла у дороги, ожидая шефа, и придирчиво разглядывала очередное селфи, третье за последние пять минут. Кожа опять вышла бледной, но ничего, программа с фильтрами это быстренько поправит. Улыбка задумчивая, таинственная, как и планировалось, наклон головы идеальный – не видно залысины за ушами. А вот идиотскую причёску исправит только время. Пройдёт месяцев пять-шесть, в худшем случае – год, волосы отрастут, и пацанская стрижка (или «ультракороткий гарсон», как с довольной рожей заявил вчера парикмахер) превратится хотя бы в каре. Зато новые серёжки смотрелись отлично! Серебряные кольца подчёркивали линию шеи, а перевёрнутый треугольник из зелёных камушков оттенял карие глаза. Но самое главное – на заднем фоне отчетливо виднелось «Аэропорт “Краснодар Пашковский”», можно даже геометку не ставить.
Решив, что лучшей картинки не добьётся, Ника набрала «Как вам мой первый рабочий день?» и запостила фото. Подумала секунду и добавила: #Испания2018 #БарселонаЖди. Пусть бывшие коллеги знают, что она не сидит дома, размазывая слёзы по ноутбуку, не оплакивает свою неудавшуюся карьеру и растаявшие финансы, из-за которых даже этот самый ноутбук пришлось продать. Пусть видят, что она готова к бою, выглядит на пять с плюсом и полгода больничных скитаний прошли бесследно. Пусть думают, что она абсолютно здорова. Правду всё равно никто не узнает. Никогда.
Прохладный ветерок обдувал открытые плечи, солнышко нехотя просыпалось, ещё пара часов и остывший за ночь город снова накроет нестерпимой жарой. Краснодарское лето в привычной манере наплевало на календарные даты. Ну и что, что начало сентября? Припекало и изматывало, как в разгар сезона. Но уже через три часа Ника будет в Домодедово, а оттуда прямой рейс в Барселону, где тоже жара и солнце, а ещё море, пальмы, вкуснейшая еда и работа. Работа, о которой Ника практически ничего не знала.
Вчера утром Женёк огорошила её, вывалив в любимой манере всю информацию разом: «Меня кладут в больницу на сохранение, а завтра командировка. Босс прибьёт. У тебя же виза ещё открыта? Билеты я поменяю, с отелем договорюсь, кошку Валерка покормит. Слетай, Ника, будь человеком. Развеешься, да и деньги тебе не помешают».
Последний аргумент был особенно веским. Ника потеряла работу четыре месяца назад. Ну как потеряла, шеф ради приличия подождал, когда её выпишут из больницы, а потом написал в вотсап, попросил заглянуть в отдел кадров за расчётом. Объяснил, что клиенты не станут работать с маркетологом, чьё имя в интернете мусолят направо и налево. Да, она не виновата в той аварии, да, дело не возбудили, судимости нет и вроде бы всё закончилось. Но пешеход мёртв, интернет бурлит, а её состояние никого не волнует. Всем плевать, что ей до сих пор снится тёмная фигура, бросившаяся под колёса, снится, как она вдавливает тормоз, как выкручивает руль. Снится собственный крик – наверное, последнее, что Ника отчетливо слышала в жизни.
Потом были полгода тишины. Заплаканное мамино лицо, папино «я во всём разберусь», которое Ника научилась читать по губам, и её собственное «никого не хочу видеть». Два месяца она провела в больнице, отходя от операции, из-за которой лишилась некогда длинных вьющихся волос. Гематома ушла, а слух так и не вернулся. Диагноз «нейросенсорная тугоухость четвёртой степени» звучал как приговор. В её внутреннем эквалайзере будто убрали низкие частоты, высокие же приглушили настолько, что угадывались лишь некоторые звуки и приходилось додумывать, о чём кричит собеседник.
Ещё почти три месяца она просидела дома, рыдая до головокружения, до тошноты, не представляя, как жить дальше, а порой задумываясь, стоит ли жить.
Продукты привозили родители, Баффка тёрлась о ноги, развлекая хозяйку со всей той эгоистичной любовью, на которую способны только кошки, Женёк приходила в гости и присылала подбадривающие сообщения.
Новенький слуховой аппарат, подаренный родителями, лежал на тумбочке, дожидаясь часа, который никогда не настанет. После двух попыток выйти с этой штуковиной в люди, Ника поняла, что больше не вынесет. В толпе звуки сливались в шуршаще-бухающую кашу, речь была почти неразличима. Приходилось переспрашивать, просить повторить погромче или вовсе стыдливо протягивать блокнот, объясняя, что ничего не слышит. Аппарат проблему не решал, а только приковывал сочувствующие и удивлённые взгляды.
От брата Ника узнала о ещё одном способе вернуться в мир «нормальных» – кохлеарной имплантации. Миха жил в Берлине, работал айтишником в медицинском центре «NewHear», вот и рассказал о технологии, которая, оказывается, уже шестьдесят лет дарила новую жизнь тем, кто лишился слуха. Изогнутая штуковина крепилась за ушной раковиной, а передатчик (круглая блямба диаметром сантиметров пять) цеплялась к голове, примагничиваясь к приёмнику, вживлённому под кожу. Внешняя часть с помощью микрофонов улавливала звук, кодировала, отправляла на электродную решётку, имплантированную в улитку. Дальше импульсы передавались на слуховой нерв.
