Выходишь из дому, думаешь – идёшь на новую работу, и попадаешь… в склеп.
Благоустроенный, с отоплением и санузлом, паркетным полом – склеп. Отгороженный от живого мира стеной понурых, побитых жизнью деревьев. Окна хоть и есть – толку. Что глаза слепого – свету не пробиться сквозь тонировку пылью.
Это кем же надо быть, чтобы приучить себя жить здесь! Помещение залито чем-то болезненным, как рассеянный склероз. Вместо солнца, среди бела дня, – грязно-жёлтый абажур, не как в старых фильмах, мягким светом на всю комнату, а несуразная кастрюля с облезлой бахромой, с одной лампочкой, вместо трех. Жив ли ещё тот, кто ввернул её когда-то?
– …В девяносто лет – сама понимаешь. Но память у него – куда там молодым! Позавидовать можно.
Девяносто… Это как вообще? Что это такое – девяносто лет? Эта его семидесятилетняя племянница, выходит, – молодка рядом с ним. Впрочем, деловитости у этой бабушки с седым хохолком полководца Суворова ещё и поучиться. События дня у неё происходят не как им вздумается, а согласно плану, начертанному крупными квадратными буквами в ученической тетрадке.
– Ну, главное, чтобы… Не испугаешься, когда он поползет? – хохолок застывает в неподвижности знаком вопроса.
– Поползёт? Как маленький?!
– Когда в первый раз видишь, может и шок быть.
Уже почти шок!
– А он хоть знает, куда ползти?
– Да всё он знает! Если вдруг ночью, свет ему надо включить, и больше ничего.
Что она называет светом? Надо купить лампочек, вот что. И окна открыть. А то полный свету конец. Меблировочка тоже весёленькая: разной ширины и высоты гробы черной полировки, пыли на них – хоть ешь. Может, кто и ест из здешних – вот откуда эта затхлость. Лежалого времени гнетущий дух.
– Что не ходит – так даже лучше. От греха… Тот ещё придурок. Из соцслужбы пришла тут к нему с опросом, симпатичная, лет двадцати, так распушил перья, что павлин, на ухо мне – шла бы ты, мол, старая, а то ему с мыслями не собраться. Ну, я ему потом тоже сказала. Когда приходила сотрудница чуть моложе меня, с мыслями у него всё было в порядке. Смутился? Как же! «А кому она такая-то нужна?» Ну не скотина? Горбатого могила исправит. Извращенец-перестарок.
Очертания вокзала с лавкой в холодном зале ожидания всплыли перед глазами… Как вариант.
– А он точно ходить не может?
Точно. Перелом шейки бедра.
– Бояться тебе нечего. Приносишь еду, оставляешь. Посуду потом забираешь, и всё. Ну, утром ещё вынести надо. По-большому он сам ползает – в туалет.
– Разговаривать с ним не надо?
– Да-он-же-не-слы-шит! Уж у меня какой голос, и то по сто раз орать должна.
Назвался груздем – полезай… в логово к дедушке-маньяку. По рассказам Галины Петровны, количество жён старика учету не поддавалось, только законных – три, с одной из которых, с учительницей, у них был сынок. Так ведь, подлец и негодяй, не признал мальчишку своим. Вот и уехала куда-то на дикий Север бедняжка с ни в чём не повинным дитём. И этот гад никогда их даже не вспоминал. Жил только для себя, эгоист. До сих пор водку жрёт – чуть что, требует. Мог бы ходить, так и по бабам таскался бы, как пить дать.
Да, Федор Андрианович – одна ходячая обуза, ползучая точнее, и без намёков на основы человеческой морали.
Вот тебе и повезло! Поначалу всё так и выглядело. На отчаянное объявление об услуге сиделки с проживанием откликнулись! А то и впрямь – хоть на вокзальной лавке ночуй, после того как тётушка, по доброте приютившая родственницу, внезапно обвинила в нечутком отношении к её попугаю. «Уходи!» – сказала просто. А на носу сессия. А мама за тридевять земель.
– Сегодня ему уже ничего не надо, а завтра с утра приступишь.
– А сейчас… что он делает?
– Спит. Дрыхнет, хоть из пушки пали. Что ж еще! Ест да спит.
Невольно приходилось «косить» ухом в сторону соседней комнаты. Неужто правда, за плотно закрытой дверью окопался безобразный сатир, обросший грехами, как шерстью? Странно, но ни шороха, ни вздоха, ни кхе-кхе какого-нибудь – ничего не доносилось. Жив ли старый греховодник?
Племянница, скороговоркой выпалив последние напутствия, глянула в свой тетрадный план и, не скрывая радости избавления от родственничка, полетела на крыльях любви к своим розовощёким внучатам.
Утренний кофе в девять – пункт первый. Стараясь не вдыхать носом, я ступила в «дедскую».
Как ступила, так и остолбенела.
На узкой кровати под серыми простынями лежало нечто, в своей неподвижности прочно окоченелое: на подушке – огромное, опрокинутое навзничь лицо с обширным носом, поросшим сероватым ягелем, яма приоткрытого рта, провалы глазниц… Простыня на уровне груди – последняя надежда – и не думала колыхаться. Картина убийственной статики означала одно: то, что лежало на кровати, не принадлежало миру, движущемуся куда-то и меняющемуся каждую минуту.
«Господи!» И вслед: «Вот везучая!» В первую очередь о себе, конечно. Чашка с кофе трусливо тренькнула о блюдце. Смотри не смотри – «Дед is dead»! Вцепившись в чашку, чтобы не дребезжала, попятилась назад. И застыла вновь как вкопанная…
Неживое лицо неторопливо отверзло зеницы, направив взгляд в потолок. Прилежно считав с него нужные сведения, так же не спеша повернулось в мою сторону.
