Очередное утро, безысходное и тоскливое, рухнуло на город. Солнце опустило свои светлые лапы на студеную землю, не согревая, но украшая ее. Так уже второй год ленинградцы согревали свои дома лишь тенью надежды на спасение.
Дмитрий проснулся в остуженной русской зимой коммуналке. Он уже не уверен, счастье это или нет. Подросток с большой неохотой разлепляет ресницы, что успели склеиться за ночь неконтролируемо подступившими слезами. «Мужчины не плачут», – говорила мама, но она обманула. Так же, как обманула клятвой о том, что никогда не покинет их.
Сонный взгляд мальчика лениво блуждает по комнате. Деревянная мебель, пыльные обои, небольшой журнальный столик, а рядом на стене – ковер. Дима снова заснул на кухне. Эта комната была теплее остальных. В нос ударил запах сырости, а стены так и сочлись безысходностью. Она была почти осязаема. Мальчик пошевелил окоченевшими пальцами, сунул ноги под одеяло, поджал к груди. В глубине души он не верил в происходящее. Казалось, он вот-вот проснется, и все обратится простым кошмаром, которым он поделится с семьей за завтраком. Папа посмеется, мама утешит, а он сделает вид, что ему вовсе не было страшно, ведь он настоящий мужчина. На мгновение юноша начинает верить в это. Парень моргает, усиленно заставляя себя проснуться. Но кошмар не проходит. Он, как назло, все больше затягивает свою жертву в хищную колючую хватку. Дима вздрагивает, точно ощутив это прикосновение. От испуга он дергается влево и видит Анечку.
Шестилетняя сестра стоит рядом и поправляет крохотными ручонками тяжелый верблюжий плед в ярко-красную клетку. На секунду она замирает, хмурится, но потом продолжает.
– Почему ты не спишь? – Приподнимается на локти брат, явно недовольный появлением сестры.
Девочка глядит на него большими голубыми глазами сверху вниз. Дима всегда хотел иметь такой цвет глаз, но зеленый оттенок достался ему от отца. Он еще в начале блокады ушел на фронт. Теперь, каждый раз глядя в разбитое от постоянных трясок зеркало, Дима узнает в себе папу.
– Доброе утро, – улыбается Анечка. По своей детской наивности она не обращает внимания на грубость брата, но вскоре улыбка с ее лица соскальзывает. Девочка потупляет взгляд в плед и начинает обводить пальцем цветные квадраты.
– Я думаю, мама голодная… – робко произносит она.
Конечно, мертвые не голодают, но Анечка еще не знает об этом. Ей просто самой очень хочется положить в рот что-нибудь, отличное от ремневой похлебки.
Старший брат вздыхает и скидывает с себя одеяло вместе с пледом, позволяя исхудавшему телу искупаться в сырости утра. Димка накидывает плотную клетчатую материю на сестру и сажает ее рядом, снова сдвинув брови:
– Почему в одной сорочке ходишь? Одевайся теплее, скоро к Люде пойдем.
На слова брата девочка лишь послушно кивает, должно быть, не имея сил даже на слова. Анечка покорно идет собираться в свою комнату, а Дима, проводив ее взглядом, отправляется в спальню родителей.
В квартире и так стояла стужа, но от комнаты родителей веет особым холодом. Дверца скрипнула, Дима не забыл прикрыть ее за собой, ведь если придет Анечка, будет плохо.
– Прости, мам, – обратился Дима скорее к самому себе, чем к матери, – я снова плакал.
Женщина покинула их еще неделю назад. В тот день Диме нельзя было плакать: дома находилась сестра. Он не мог ей сказать. Он не мог показать ей свое отчаяние так же, как и не смел позволить потухнуть в сестре и без того почти угасшему огоньку веры. С того дня он не прикасался к простыне, под которой похоронил тело. У них не было средств на гроб и похороны, хотя Дима был больше чем уверен, что мать отдала бы все, лишь бы отправить его в последний путь достойно. Но Дима не мог отдать за это драгоценные граммы хлеба. В глубине души он молил, чтобы на том свете мать его поняла и простила.
– Прости, мамочка, – голос в пустоте дрогнул, – но мне нужна твоя карточка. Я знаю, что обманывать – грех… – Чтобы не разрыдаться прямо сейчас, Дима подавил в себе желание говорить.
Он приблизился к прикроватному столику, на котором лежала хлебная карточка матери. Димка сам ее туда положил еще день назад и поклялся больше никогда не пользоваться ею. Рука и голова моментально тяжелеют, когда подросток все же касается заветной бумаги. Дима едва сохраняет равновесие.
Он неправильно поступает. Весь мир поступает неправильно! Человечество сходит с ума, и только по его вине Диме приходится играть сына живой женщины, а не покойницы. Мальчику хочется оправдаться, объясниться. Но перед кем? Анечкой? Богом? Ему просто хочется, чтобы кто-нибудь поверил в необходимость его «неправильных» решений, потому что в нее не верит он сам.
Прежде чем покинуть спальню, Дима открывает окно. Трупный запах уже гуляет по комнате. Дима знает, что рано или поздно он доберется и до чуткого носа Анечки, но пока пусть сестра думает, что мама просто слегла с простудой.
– Прости, мам, – роняет Дима шепотом. И этой фразы достаточно, чтобы усмирить всю свою боль еще на один день. Одно нахождение в этой комнате помогает легче дышать. Дима внушает себе, что это матушка наградила его прощением.
