– К кому-с, товарищ? – пожилой господин был невысокого роста и весьма полноват, глаза невыразительные, выпученные, как у попавшей на берег рыбы. Багровое одутловатое лицо щедро украшено россыпью морщин, словно печёное яблоко. Тонкая ниточка усов неестественно чернильного цвета, длинные острые кончики закручены вертикально вверх, закручены безупречно-идеально, ни один волосок не выбивается. Этими необычными поэтическими усиками мужчина явно гордился, ухаживал тщательно, лелеял и холил, невзирая на войны, и революции. Неважно белые, красные, зелёные сейчас в городе, не важно, что некогда весьма изысканный и изящный сюртук староват, кое-где протёрт, рукава виновато блестят, выше локтя микроскопическая, неприметная дырочка. Усы – это символ! Символ джентльмена, утонченной мужественности, элегантности, некоей эксцентричности. К нему очень хотелось обратиться: «милостивый государь», но Северианов лишь дружелюбно улыбнулся и сказал:
– Добрый день! Я бы хотел повидать Константина Васильевича. Деулова.
– Увы! – владелец необычных усов с деланым прискорбием опустил глаза вниз. – Константин Васильевич сейчас в отъезде, могу ли я заменить его?
– А вы?..
– Его брат. Двоюродный. Как изволят выражаться французы – кузен…
Пальцы левой руки пучеглазого господина непроизвольно принялись подкручивать вертикальный конец правого уса, затем проделали ту же манипуляцию с левым. Северианов изобразил на лице задумчивое выражение, не предпринимая, однако, попыток войти внутрь, заговорил с легкой неуверенностью:
– Прошу не понять меня превратно, в прошлом году здесь изволили гостить Иннокентий Михайлович Любецкий, может быть, Вы даже слышали об этом. Так вот, он нижайше рекомендовал мне обратиться к Константину Васильевичу по поводу одного, так сказать, пределикатнейшего дела.
– Хм… Любецкий? – масленые глазки усатого кузена до неприличия выползли из орбит, и сходство с рыбой усилилось. – Кажется, припоминаю-с. Только разве он Иннокентий Михайлович? По-моему, товарища Любецкого звали Фёдором Каллистратовичем…
Ключевая фраза была произнесена. Фамилия Любецкий в сочетании с именем-отчеством Фёдор Каллистратович гарантировала собеседникам, что всё в полнейшем порядке. Пароль и отзыв. Секретные слова для опознания своих. Бояться нечего и некого.
Однако хозяин квартиры боялся. Боялся, хоть голос и оставался спокойным, но… Но легкая испарина предательски проступила на лбу, но нервозно задрожали кончики пальцев правой руки, а взгляд сделался размытым, несфокусированным. Северианов мгновенно почувствовал этот испуг, эту оторопь, боязнь, дрожь – господин с эксцентричными усами был явно личностью творческой и зело впечатлительной – артист, музыкант, может быть, живописец. Ничтожно мало походил он на конспиратора-заговорщика или опытного бойца, привыкшего к нестандартным ситуациям и прочим крамолам и тайным козням. Он и к Организации примкнул, вероятно, вынужденно, а может быть, заставили – вот и трясётся как лист, опасаясь даже тележного скрипа. Вопрос в другом: боится ли он вообще, беспредметно, умозрительно, отвлечённо, или боится чего-то конкретного? От ответа на этот вопрос зависело многое, а может быть, всё.
– Антон Савельевич, – представился хозяин квартиры, наклонив голову и явив идеально напомаженный пробор. – Извольте, – он посторонился, пропуская Северианова.
Прихожая была небольшая и если когда-то и богато обставленная, то теперь явно потеряла былой лоск, блеск, изысканность, превратившись в пыльную каморку. Потемневший колорит стен, старое зеркальное трюмо, тусклый абажур, одиноко висящее пальто. Если что и являлось украшением – так это множество фотографических карточек, чёрно-белой мозаикой осыпавшей стены. Геометрическая монументальность архитектурных композиций, плавность линий и тончайшая игра светотеней соседствовали здесь с жанровыми зарисовками и классическими фотопортретами. Величественный панорамный кадр Тверской площади царственно нависал над полувспаханным полем, где хозяйствовал мелкий мужичонка в толстовке, по самые глаза заросший бородой. Он снисходительно управлял плугом, рядом придерживала лошадь под уздцы женщина в сарафане, вероятно, супруга мелкого пахаря, а две согбенные бабы возрастом постарше что-то выбирали из земли в корзины. Вид на Знаменскую церковь на Невском проспекте, Шереметьевская богадельня и Большой театр расположились в ряд. Над ними степенно шествовала по деревенской улице девушка с коромыслом через плечо. Завёрнутая в платок по самые глаза женщина торговала разноразмерными глиняными горшками. Два босоногих, зато в купеческих картузах мужичка неудачливого вида блаженно развалились на траве у самовара. Правее – застывшие минуты промелькнувшей жизни, отображения ушедшей прелести, великолепия внутреннего мира. Четверо весёлых, жизнерадостных девушек с трудом сдерживают улыбки, неуклюже пытаются придать лицам серьёзный вид в казённом интерьере фотографического ателье. Юная красавица загадочно смотрит в объектив фотокамеры, словно напоминая, что красота, к сожалению, не вечна, а прекрасные моменты ускользающе мимолётны. Бочкообразный военный с тараканьими усами, в фуражке, окружённый дюжиной сестер милосердия. Импозантно-степенный вид на Кремль с Замоскворецкой набережной. Дородный господин с солидной купеческой бородой, неуловимо похожий чертами лица на хозяина квартиры. Грациозные дамы в муфтах под вывеской «магазин Ломахина». Почтенный муж характерного профессорского обличья с двумя малолетними девчушкам за столом. Жмурящаяся от удовольствия собака. В самом низу карточки, рядом со штампом «Фотографическое заведение И. В. Куркина, Малый Губернский пр. 40» от руки написано синим чернильным карандашом: «Любимцу Венеры один год, 17.08.1915».
