Павел Львович проснулся за минуту до звонка. Это происходило регулярно, почти математически точно, словно организм сам встраивался в расписание, утверждённое когда-то кем-то. Он лежал с открытыми глазами – неподвижный, без мыслей, просто в ожидании начала дня.
Звонок сработал, как надо. Он поднялся. Зеркало в прихожей отразило знакомую фигуру – вытянутую, чётко очерченную, с тонким лицом и усталым, но собранным взглядом. Он не задержался у зеркала: утренний осмотр давно потерял всякую загадку. Порой у него возникало ощущение, что он смотрит не на себя, а на кого-то, кто просто выучил его черты.
Пальто висело там, где и всегда, – на крючке с левой стороны. Он снял его осторожно – с тем почти ритуальным уважением, что возникает к вещам, пережившим годы. Привычным движением провёл по шву – всё на месте. Пальто было частью его – внешним контуром, оболочкой, мыслью, застывшей в ткани. Он не снимал его даже в мыслях.
На улице было прохладно, но не холодно. Люди шли быстро, поодиночке. Никто не смотрел по сторонам. Город будто специально выстроился вдоль маршрутов Павла Львовича, обтекая его, не задевая.
![]()
Всё было на своих местах.
В Управлении – приветственные кивки, приглушённые голоса, тишина бумаги. Он вошёл в кабинет, сел, положил руки на стол. Кофе уже стоял на столе. В папке – три дела, одно из которых, как он знал, окажется «некорректным». Всегда было одно «некорректное». Так было заведено.
Он взял первое дело. Перелистнул. Строчки шли ровно, но взгляд зацепился. Что-то в тексте было не так – казалось, что слова были на языке, который он знал, но вдруг забыл. Слова смещались, тонули, всплывали. Он моргнул. Всё стало нормально. Просто переутомление. Слишком много повторений. Иногда он видел одно и то же имя в разных делах. Иногда – свою подпись там, где, казалось, не мог её поставить.
Он закрыл папку.
Из соседнего коридора донёсся скрип – будто открылся шкаф, старый, деревянный. Павел Львович вышел из кабинета и пошёл на звук, как будто это тоже было частью распорядка.
В архивной комнате пахло пылью, временем и железом. Он подошёл к дальнему шкафу. Открыл створку. Там, среди старых карточек и серых папок, висело пальто. Не его.
Ткань была более плотной, пуговицы – потемневшие, не на своих местах. На вешалке – табличка без подписи.
Он потянулся и надел его.
Пальто сидело на нём странно. Не тесно, не широко – скорее, неузнаваемо. Как будто оно не облегало тело, а отделяло его от мира, слегка смещая линию горизонта. На плечах появилось странное напряжение, словно ткань давила не весом, а чьим-то вниманием. Он почувствовал, как по позвоночнику пробежал холодок, будто ткань пальто впитывала его тепло, оставляя пустоту.
Он вернулся в кабинет. За столом лежали те же папки, но порядок показался нарушенным. Он был уверен, что первое дело лежало сверху – теперь оно было вторым. Впрочем, это могло быть ошибкой памяти.
Он сел. Посмотрел на кофе. Пар исчез. Кофе остыл. Как давно он ушёл в архив? Пять минут? Десять? Невозможно. Он взглянул на часы. Точное время. Всегда точное. Ему показалось, что стрелки дрогнули, когда он на них посмотрел.
За окном свет был другим. Не тем, к которому он привык в это время дня. Резким, сухим. В нём не было привычной серости. Очевидно, город забыл, какой сейчас месяц.
Он вновь взял в руки первое дело. На странице – пустота. Только в середине – одна фраза:
«ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: пальто следует хранить отдельно от личности.»
Он не помнил, чтобы видел это раньше. Он перевернул страницу – текст шёл нормально. Видимо, сбой печати.
И всё же рука невольно скользнула по ткани пальто, проверяя: пуговицы – на месте. Воротник – ровный. Запах… Нет, не тот.
Он откинулся на спинку стула. Впервые за много лет он позволил себе это движение – словно дал слабину. Для него это было почти нарушением устава – жест, которого он не позволял себе даже наедине. Спинка стула мягко пружинила под его тяжестью, как будто впервые признала в нём человека, уставшего быть функцией.
В этот момент лампа на потолке мигнула.
Он посмотрел вверх.
И – впервые – поймал себя на мысли, что боится остаться в этом помещении один.
На следующее утро Павел Львович долго не мог найти свои очки. Это случилось впервые за много лет. Очки всегда лежали на узком блюдце рядом с часами, слева от подоконника. Но теперь там лежали перчатки. Его перчатки. Он надел их вчера. Всё равно он был уверен: очки лежали там.
Он прошёл по квартире, проверил кухню, ванную, даже верхнюю полку шкафа – сам не зная зачем. Очки нашлись в пальто. Внутренний карман. Он никогда не клал их туда.
В Управлении – та же тишина. Те же кивки. Но что-то было иначе. Свет был чуть другим. Шум копировального аппарата звучал глуше, внутри головы. Коллега, проходя мимо, назвал его по имени. Только это было не его имя. Он хотел поправить – но почему-то не стал. И сам уже не был уверен, как именно его зовут.
Он открыл дело – одно из трёх. Страницы были исписаны. Но подписи внизу – не его. Хотя написаны его рукой. Он узнал почерк.