Глава I
Мой дядя
Мой дядя был не самых честных правил. Он не в шутку не занемогал, и уважать себя не заставлял. Если бы болезнь вдруг одолела его и приковала к постели, он бы смог выдумать и лучше. Однако никакой недуг не оккупировал его, а поэтому никто не сидел с ним и день и ночь, не поправлял ему подушки, печально лекарства не подносил, не вздыхал, и не думал про себя, когда же чёрт возьмёт его.
Не скажу, что дядя был «нечестивец старый» – он находился в самом расцвете пятидесяти пяти лет, но вот по поводу «скончался, как и жил», – соглашусь: дядя умер также внезапно как и король Анри IV, правда, не от ножа из-за угла. Впрочем, я тороплю события и вернусь к самой первой строчке: мой дядя был не самых честных правил.
Он ежедневно выкуривал по две пачки папирос «Беломорканал» и три кубинских сигары «Корона»: после завтрака, после обеда и ужина. Еженедельно дядя выпивал четыре бутылки коньяка и две бутылки самогона, по его словам совершенно великолепного, и пьющегося, словно родниковая вода – это домашнее зелье ему изготавливала и регулярно поставляла одна добрая тётка из Костромы, и никогда не брала с дяди за свои поставки денег. А ещё дядю по жизни всегда сопровождали особы женского пола от двадцати пяти до сорока пяти лет – у тех, кому было меньше двадцати пяти, по дядиному разумению разум был ещё… в общем, он предпочитал женский возраст с четверти века. Вот и хотел бы сказать, что он не пропускал мимо себя ни одной сексапильной юбки, а не скажу, потому что это не дядя их не пропускал, а они сами к нему прилипали банными листами. Порой эти юбки были вовсе и не сексапильными – мышки серые, однако старший брат моего отца по каким-то причинам с ними связывался. Я сначала полагал, что он просто-напросто жалел баб с не сложившейся личной жизнью, и поэтому, хотя бы на короткий срок делал их «замужними», однако, как-то после одного моего намёка на это, дядя сказал:
– Нет, не жалею. Если я схожусь с какой-либо женщиной, то лишь потому, что нахожу в ней понимающую меня душу.
– Почему же ты потом расстаёшься с этой понимающей душой? – спросил я.
– Потому что со временем в ней начинают просыпаться женские права, толкающие меня к мужским обязанностям, а я не люблю быть кому-то обязанным, разве что твоим родителям и тебе, – пояснил он, помолчал и добавил: – И ещё кое-кому…
Видимо, в связи с тем, что все дядины любовницы были именно такими «понимающими», ни одна из них после расставания с ним никогда из его жизни не пропадала и оставалась у него в друзьях, что некоторых дядиных приятелей и меня, в том числе, наталкивало на вопрос: почему? Ведь почти всегда происходит наоборот: разбежались и потерялись, без желания когда-либо увидеться вновь. И это нежелание возникает не обязательно потому, что люди стали испытывать безразличие друг другу, а потому что у них на сердце осталась обида, неприязнь или ещё какое-то бередящее нервы чувство, а оно, как известно, проходит или только со временем или не проходит никогда.
На тот самый наталкивающий вопрос: почему? одна бывшая дядина дама по имени Людмила однажды ответила так:
– Он берёт женщину как холст, натягивает на рамку, грунтует и пишет на нём картину, а потом выставляет её напоказ, и тут уж эта картина идёт нарасхват. Не знаю, как он поступал с остальными, а со мной было именно так, и я совсем не возражала против этого. И я до сих пор благодарна ему за этот «нарасхват», ведь до него на меня мужчины никакого внимания не обращали, теперь же я их вниманием совсем не обижена.
Не стану утверждать, что мой дядя из всех своих Золушек ваял принцесс, но сказанное тогда Людмилой, было правдой. Я помню, как впервые увидел её у дяди в доме: молчаливая, с настороженным взглядом, чем-то похожая на холодную змею, вот-вот готовую укусить. После расставания с дядей в ней появилась та непринуждённость, тот волнующий шарм и та мера интригующей стервозности, от которой мужчины теряют голову и готовы идти за женщинами хоть на край света.
Как мой дядя умудрялся, разбегаясь со своими дамами, не оставлять их Мегерами – это только ему и его женщинам известно. Вдогонку скажу, что мой дядя был отнюдь не солидарен со словами Эразма Роттердамского: «Низкорослый, узкоплечий, широкобёдрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины…» – и т.д. У дядюшки было абсолютно иное мнение на этот счёт.
Он действительно считал слабый пол прекрасным, но вовсе не только потому, что всегда был отуманен половым побуждением, а просто за то, что этот слабый пол внешне отличается от сильного. Во всяком случае, я озвучиваю лишь мнение моего дяди.
– Вот смотри: идёт мужчина, – говорил он мне. – Высокий, широкоплечий и красивый. Но я никогда не назову его прекрасным, будь я хоть сто раз гомосексуалистом.
– Почему? – интересовался я.
– Потому что у него между ног такая же штука, как и у меня, – отвечал он, – а поэтому я могу назвать этого самца только равным мне и не более того.
Ко всему остальному у дяди было кредо: никаких связей с толстушками! Пусть лучше окунь вяленый, чем кусок сала. Может быть оттого, что он сам был склонен к полноте и всю жизнь со своей склонностью усиленно боролся: жирного, солёного и сладкого, а так же майонеза и белого хлеба мой дядя не употреблял, считая, что именно эта пища добавляет лишние килограммы к нормальному весу мужчины. Зато он не отказывал себе в жареном и копчёном мясе и уверенно говорил:
