Надежда редко ходила в церковь, но сегодня ей очень захотелось поехать туда, постоять у икон, да и просто побыть одной, наедине с Богом. Она открыла массивные дубовые двери, у порога неумело перекрестилась и бочком прошла внутрь. Затем огляделась, подошла к лавке, купила свечи и шепотом, стесняясь, спросила у немолодой свечницы:
– Скажите, куда за мать свечи поставить?
– За здравие или за упокой?
– За упокой…
– Да вот сюда, сюда, милая!
От резкого, тягучего запаха ладана у Надежды закружилась голова.
– Ой, извините, что-то голова закружилась, – сказала Надежда испуганной служительнице и опустилась на скамейку.
– А ты сядь, сядь, милая. Вот так. С непривычки, видать. В церковь то, наверное, не ходишь? Не ходишь… Ладно, посиди тут, – промолвила женщина и скрылась в маленькой комнатке у входных дверей. Почти сразу вернулась со стаканом воды и протянула его Надежде.
Надежда отпила несколько глотков, поблагодарила добрую женщину, и, почувствовав себя значительно лучше, расстегнула модный кардиган.
У нее вдруг появилось ощущение, что она как будто вернулась туда, где не была очень долгое время. Может быть, это было на уровне генетической памяти или что-то другое, но состояние дежавю не покидало ее.
В двух шагах от скамейки, где она сидела, остановились только что пришедшие в церковь две женщины преклонного возраста. По их разговору Надя поняла, что это мать и дочь. При этом дочь, женщина лет семидесяти, с трудом передвигалась, а мать, дожившая лет до девяноста, помогала дочери идти и всячески опекала ее.
– Доча, осторожнее! Давай крепче держись. Ты хотела Пантелеймону поставить…
– Сама знаю, мама! Мозги еще есть, слава Богу! Будто я не знаю, где Пантелеймон висит. А где он? Где Пантелеймон то? Перевесили, что ли? Сейчас болеть нельзя! Это ж сколько денег надо! Легче сдохнуть, чем лекарство в аптеке купить. Не дай Бог, в больницу попадешь! Да где же этот твой Пантелеймон? А вечером в баню, в баню поедем. Пусть Славка свезет! – капризничала дочь.
– В байню, Галька, надоть было до церквы идтить. Ишь, удумала байну посреди недели…
Надежда улыбнулась, вздохнула, откинулась на спинку скамеечки, прикрыла глаза, и мысли унесли ее далеко-далеко…
1961 год
– Ох уж эта мне женская баня! Крики, визги, скандалы! Вчерась полотенце у одной дамочки скрали. Видано ли дело! Я говорю всем: «Не работають замки!» А они баские полотенца на видно место ложуть. То ли дело – мужские дни! Тишина и покой! – жаловалась работница бани в белом халате, надетом на рыхлое голое тело, пропуская женщин в порядке очереди к освободившимся шкафчикам.
– Вот, Никита Сергеевич объявил, что коммунизм наступит через двадцать лет! Это ж надоть, через двадцать лет! Точнехонькое время – тысча девятьсот восьмидесятый год! Бань уж не будет. У всех будет своя личная лохань из мрамора… Ну не знаю, как вам, а я считаю, что баня для тела все равно, что Божий храм для души, – рассуждала банщица, вытирая пот с лица широкой ладонью, – так, двое вышли, двое заходють! Не, вы что? Глухие, что ли? Заходют двое, говорю! Четырнадцатое и пятнадцатое место!
Народу действительно было много, и стоящие в очереди усталые бабы тоскливо поддакивали говорливой банщице, и с завистью посматривали на тех, кто уже занял местечко в теплом закутке или рядом с помывочной. А там, за заветной дверью, в мыльном отделении, в клубах пара сверкали своей белизной женские фигуры. Длинные распущенные волосы прикрывали некоторые части тела, но здесь никто никого не стеснялся. Длинноволосые русалки гремели тазами, лихо терли друг друга лохматыми мочалками, громко кричали и не жалели воды. На мраморной скамейке, аккуратно застеленной желтой клеенкой, в тазу с мыльной водой сидела белокурая кудрявая девочка. Она играла с потерявшей цвет уточкой, то опуская, то вынимая ее из мыльной пены. С двух сторон от нее, на лавке, молча сидели подвыпившие женщины. Одна – молодая, высокая, с осиной талией и высокой грудью – мать девочки, Зинаида, расчесывала вымытые, густые, каштановые волосы. Ее тонкий, чуть длинноватый нос, полные губы, карие глаза и милая ямочка на подбородке придавали ей большое сходство с итальянской актрисой Софи Лорен. Вторая – ее свекровь, Полина Венедиктовна, женщина лет пятидесяти, полная, грузная, властная, еще не потерявшая своей былой красоты, не спеша болтала в шайке с горячей водой мочалку и вновь намыливала ее хозяйственным мылом.
– Вот за что тебя люблю, Зинаида, так за то, что ты легкая на подъем, – разбила тишину свекровь, – Раз! Собралась, пошла, все сделала. Кипит у тебя все в руках… И чистоплотная! Вот ты мне невестка, а не поверишь: я люблю тебя, как дочку.
– Да я верю… – промолвила отстраненно Зинаида.
Немного помолчали, и Полина Венедиктовна, махнув рукой в сторону парной, спросила:
– На полок пойдешь? Я веник запарила!
Зинаида молча качнула головой и подняла с полу бело-желтую уточку.
– А за сына ты меня прости. Дурак Генка. Не пил бы, какой бы парень был… Вот тебе уже двадцать семь, а ему еще двадцать четыре!
