Почему цыгане покинули Индию? Эта загадка лишила меня сна, превратила жизнь в наваждение. Книги, журналы, ветхие фолианты, обрывки газет не приблизили меня к разгадке. Она терялась под заскорузлой толщей времени. След ее едва прослеживался среди индийских джунглей, в дебрях которых может быть еще бродили саблезубые тигры.
Не буду описывать все бюрократические ловушки, капканы, западни, запоры, замки, рогатки и прочие ухищрения, приспособления, приемы, способные остановить, поставить в тупик, увести в ложном направлении, отфутболить, отпулить человека ищущего истину. Скажу только, виза на выезд к Шиве оформлялась серьезным ведомством, и оно требовало автобиографию чистоты горного источника. В подтверждении рабоче-крестьянского происхождения я писал: «…мой папа в один прием носил по два мешка с картошкой и когда однажды подвернул ногу, сильно ругнулся», – и был не рад откровению. Меня заставили вспомнить, кого упомянул папа, падая в глубокую рытвину. Тот образ развеселил строгую комиссию. Когда родственники в анкете были расставлены в две шеренги, требовалось еще подтвердить физические кондиции. Кариес в правом верхнем зубе мудрости чуть не стоил мне визы. Перед восхождением на гору Кайласа, на которой по разным источникам восседал авторитетный Шива, пришлось жать динамометр, дабы члены комиссии ясно представляли крепость будущего рукопожатия товарищу Шиве. Хитроумные тесты психиатра не позволяли предстать в невыгодном свете пред важной персоной, к встрече, с которой готовили меня столь тщательно. А цветные картинки офтальмолога убеждали комиссию, что, да! я смогу отличить высокопоставленную особу от основания срубленного дерева. Наконец путь к Шиве был открыт.
Он так же не был легким. При восхождении на гору Кайлас пришлось трижды переплыть полноводную Гангу, кишащую зубастой, прожорливой живностью. Дважды я срывался в пропасть, смертельно рискуя своей жизнью, и все это я проделывал лишь для одного, чтобы попасть на прием к товарищу Шиве.
Завидев в пустыне одинокую фигуру и, узнав, куда я следую, верноподданные в голос утверждали:
– Шива не двулик, а гораздо более, к тому ж рогат. Он проглатывает мертвых, а живых, тем паче, смыкая над ними гигантские челюсти свои. – Припоминали, что утроба его вечно ненасытима, а душа расширяется и волнуется в предчувствии добычи.
– В окружении зверей он сущий зверь!
Я был озабочен обилием информации, свалившейся на меня, и в некоторые минуты искренне жалел, что позволил себе так легкомысленно покинуть родные пенаты. Последние метры подъема на гору давались не без трепета. Журчавшая меж камней Ганга сглаживала подступавшее к горлу волнение.
Вовсе и не зверь, а образ, мучимый долгой аскетической жизнью предстал предо мной. Его худое тело было посыпано золой кострища, разложенного подле. Состояние Шивы усугубляло еще одно немаловажное обстоятельство. Во время последнего пахтанья богами океана он в одиночку выпил весь скопившийся там яд КАЛАКУТУ. А капля этого зелья способна отравить Вселенную. И сделано это было им не во славу чревоугодию, как позже утверждали злые языки некоторых завистников. Конечно, действие губительного зелья на организм Шивы привело к некоторым его изменениям. Шея приняла синий цвет, тело и кончик носа получили огненные полукружья. Но высокая цель стоила того. Хотя опять же злопыхателям его поступок не давал покоя и в кулуарах джунглей они в голос утверждали – Шива кубок с КАЛАКУТУ принял за кубок с ананасовой самогонкой. Переполненный глубокими чувствами я не желал им верить.
Не смотря на постигшую депрессию, Шива был наслышан о моем визите и, когда моя фигура замаячила на вершине горы, он легко поднялся на ноги, отпустил из рук грозный трезубец, опустил на землю маленький барабан в форме песочных часов; уложил боевую дубину, украшенную черепом предыдущего посетителя; выпустил лук со стрелами, рыболовную сеть, спустил с очередной руки горячо любимую жену Парвати вместе с сыном Скандии, и приветливо протянул все свои руки по направлению ко мне. Я сбился со счета, пожимая их. Обилие рук как нельзя лучше подчеркивало в нем добротность семьянина и хватку государственного мужа одновременно. Многие ладони были тверды как лопаты. Все выдавало в нем творца-демиурга и, никак не бездельника, или, там, пьяницу. Два его глаза прослезились от чувств, смутно угадываемых мною. Прекрасные губы улыбались как солнце. Но третий глаз, о губительной силе которого я уже был наслышан, глаз, которым он сжег бога любви Каму, пытливо всматривался в меня. Шива увлек меня под баньяновое дерево, в густой тени которого мы предались беседе, легкой и не принужденной, какая возникает разве что меж сердечными друзьями после долгой разлуки. Его помощник и ближайший соратник бык по кличке Нандин, насытив огромное чрево обильной травой, лежал поодаль и, как мне показалось, чутко внимал нашей беседе.
– Товарищ Шива, – начал я и, чуть не потушив солнечную улыбку на его губах, тут же поправился, – мой Господин! – Дальше суть терзавшей меня загадки свободно вошла в уши богу. Я искренне удивлялся, почему Рома покинули столь благодатный край, который и не мог быть иным, так как лик Шивы олицетворял саму любовь. Край, где легкое дуновение любви вздымает демографические волны…. Я хотел сравнить их с цунами, обрушившимся на архипелаг Рюкю 24 апреля 1771 года, разметавший в один прием 750 тонн кораллов. Но памятное цунами показалось мне банальной рябью на водной глади, и я закончил: «На не бывалую высоту».
