– Я ещё застал большой кованый сундук, который стоял на кухне, справа от входа, накрытый плотным войлоком, чтобы гости могли присесть, когда снимали или надевали обувь. В сундуке хранились книги. Множество книг, собранных моим дедом. Среди современного типа изданий встречались иногда и старинные – с ятями и ерами: из букинистических лавок или книжных магазинов. Их запах – тёплый, чуть прелый, обволакивающий мягкой грустью, как обволакивает голову повышенная температура, – это запах моего детства. Белая пелена страниц, чёрные гроздья слов – словно пашня, припорошенная снегом.
– Что же это были за книги? – спросила девушка, по-прежнему стоявшая чуть поодаль. Её собеседник, напротив, навис над перилами моста, над тёмными волнами, вскипавшими белой пеной у массивных бетонных опор. Резкий электрический свет, отвесно падая из опрокинутых вниз стеклянных пирамид, подобно кислоте протравливал медную пластину ночного воздуха, обращая монументальную живопись городской панорамы в лаконичный офорт.
– Я не помню названий. Но я помню, как дед приносил очередную купленную им книгу, как бережно клал её на скатерть, как осторожно перевёртывал листы, как тут же налетала на него бойкая, не сдержанная на язык жинка: «Да щоб воны згорилы, кныжкы прокляти!», – и как он спокойно отмахивался от её упрёков: «Пустое! Гроши – что?! Наживём ещё. А такую книгу грех не купить. Вот ты послухай, что в ней прописано…»
Аделаида смахнула влетевшую в окно ночную бабочку и перевернула страницу.
– Каждый вечер после ужина дед выуживал из зеленоватой воды забвения одну из плотных, с матовой кожей рыб – молчаливых и всезнающих, прохладных, как лёгкий озноб, но живых, одушевлённых. Дед сажал меня к себе на колени и, водя заскорузлым пальцем с жёлтым окостеневшим ногтем по строкам, учил грамоте… Аз есмь… Его жёсткая щетина щекотала мне щёку. Он учил дышать под водой, в глубине, где обыденная речь глохнет, сжимаемая чудовищным давлением до густоты поэзии…
Антон оторвал взгляд от тёмных всплесков, нёсших в себе пологое дыхание Ладоги, и, выпрямившись, всмотрелся в лицо своей спутницы: по природе своей хрупкое, ломкое, оно не выглядело умиротворённым – какая-то затаённая смута начисто стирала все определения, делая смуглые черты под стать сумрачным очертаниям города… Зеленоватые отсветы лежали на самом дне серых очей.
– Вы озябли? – он никак не мог окончательно перейти на «ты».
– Нет, ничуть, – поспешно ответила Аделаида.
– У вас вздрагивают плечи.
– С чего вы взяли?
Но жёсткая мужская ветровка – тяжёлый, пропахший поездом и папирусной пылью библиотек кожух – уже опустился на её плечи.
– Нет смысла стоять на ветру. Всё равно мост разведён, – категорический тон не оставлял места сомнениям. Это покоробило девушку, хотя мост и ей казался слишком шатким основанием для беседы: клёпаные стальные конструкции висели в стылой метафизической пустоте, опираясь лишь на туманные основания башен из британской мифологии. Причём, башни были туманны сами по себе, в силу своего архитектурного облика, в то время как прочие предметы в ярком электрическом освещении выглядели очерченными чересчур даже чёткими линиями, так что девушка боялась порезаться об острые голубоватые тени, лежавшие на тротуаре.
– Что же дальше? – спросила она, стремительно двинувшись к набережной.
– Дальше? – Антон едва нагнал её на спуске с моста – там, где ступени вели к воде, вниз, на самое дно города с его неистребимым запахом мочи и пива (смятая жестяная банка прилагалась), с окурками и презервативами, которые, впрочем, на фоне гранита смотрелись не так мерзко, как на провинциальном асфальте.
