Дом на солнечной улице

Виноград на куфи

Каждый раз, как мой дедушка ака-джун поворачивал голову, серебристые нити посверкивали на его куфи. На этой шапочке была тонкой вязью вышита виноградная лоза, и я следила за искоркой, взбирающейся по виноградинам и соскальзывающей по витым стеблям, зачарованная танцем света на его голове. Мне хотелось, чтобы он закончил беседу и обратил на меня внимание. Мне тогда было шесть лет, и я весь день старалась вести себя как полагается хорошей девочке и не топтала любимые цветы ака-джуна, когда бегала за младшей сестренкой Мар-Мар во время игры в прятки. Тяжело было проявлять терпение, когда он обещал нам волшебный подарок.

Той ночью, в августе 1978-го, мы собрались в доме бабушки и дедушки на Солнечной улице. Дом стоял посреди огромного сада в центре Тегерана, по соседству с поместьем принца Голяма, младшего брата шаха Мохаммеда Реза Пехлеви. Мы сидели на деревянной тахте в саду – Мар-Мар рядом со мной теребила челку, слушая ака-джуна, отца и дядю Резу, пока те обсуждали шаха Ирана и охватившие страну волнения. Реза облил холодной водой раскаленную плитку, чтобы охладить террасу, а потом принес из подвала три тахты и накрыл их кашанскими коврами с узором из турецких огурцов. Лампы рассыпали золотистые огоньки по переплетенным на коврах цветам и оживляли иссушенный сад. Бабушка Азра поставила пузатый самовар на березовый столик между тахтами и заварила чай в огромном чайнике на макушке самовара. Камарбарики на фарфоровых блюдечках сияли, когда она разливала чай и расставляла их на подносе. Мама́н и тети Лейла и Саба слушали разговор и передавали поднос членам семьи. Вода булькала в золотистом самоваре, и густой аромат черного чая с кардамоном плыл по воздуху, когда они пили и беседовали о событиях в стране.

Реза, высокий и худой, давно за двадцать, вслух читал «Кейхан». Он работал в стекольной мастерской ака-джуна и каждый день по дороге домой покупал вечернюю газету. На подбородке у него была жесткая щетина, а небесно-голубую рубашку он застегнул до самого горла. Адамово яблоко подпрыгивало в гневе, когда он раздраженным голосом читал дрожащую в его руках газету.

– «Шесть сотен людей сожжены заживо в кинотеатре «Рекс» в Абадане. Триста семьдесят семь погибших, остальные в критическом состоянии. – Реза перевернул страницу и продолжил: – В руинах здания были найдены обожженные тела. «Мы почувствовали запах дыма, когда смотрели кино, – сообщил один из выживших репортеру в больнице. – Люди начали переговариваться, гадать, откуда идет дым. Несколько человек бросились к выходу, но двери были заперты снаружи. Люди бросились к дверям, кричали, ругались и расталкивали друг друга в попытке выбраться. Нас заперли. Кто-то хотел сжечь нас заживо!» Здание кинотеатра в результате пожара обрушилось. Обугленные двери были покрыты царапинами – несчастные жертвы бились в них, моля о пощаде».

– Ля иляха илля-Ллах! Кто мог так поступить с людьми? – сказал ака-джун, касаясь лба. Гладкая, блестящая кожа тянулась от кустистых бровей до самого затылка, где он приколол куфи к редким седым волосам. Эту белую куфи – маленькую круглую шапочку, которую носят некоторые мужчины-мусульмане, – он носил после совершения Хаджа.

– Эта династия тиранов пойдет на что угодно, чтобы остановить народную революцию. Чертовы убийцы! – сказал Реза. Он сложил газету и бросил ее на ковер.

Баба́ слушал новости, помешивая ложечкой чай в камарбарике. На читающего Резу он смотрел стальным взглядом. Волосы над ушами у него начали седеть, но остальные короткие спутанные кудри оставались черными. Он брился двойным лезвием, и его лицо всегда было гладким.

– Слишком рано утверждать, кто в этом виновен, – сказал отец.

– Я слышал, что многие погибли в давке у дверей. Кто задумал такое чудовищное преступление? – сказал ака-джун.

– Возможно, те, кто хочет сильнее запутать ситуацию – фидаины, марксисты, «Моджахедин»[2] или «Хезб-е Туде»[3]. Никто не знает, – сказал отец.

– Никто из тех, кто имеет отношение к восстанию, не совершил бы такого страшного преступления. Революция уже побеждает. Мы побеждаем! Шах доживает последние дни, – заявил Реза, обращаясь к отцу.

Отец молча закусил губу и не ответил. Он почесал шрам под левым ухом – нервная привычка, признак несогласия. Гладкий, бледный шрам был напоминанием о кожной инфекции, которую он подхватил в армейских бараках на ирано-иракской границе. Годы службы в армии в качестве высокопоставленного офицера выковали в нем святую веру в военную мощь шаха Мохаммеда Резы.