Фаин дом по утрам освещался солнцем и на целый час становился золотым. Как детство. Лучше детства только рождение девочки и еще, пожалуй, мальчика. И все. Больше ничего золотого в жизни нет.
Про свою соседку и подругу задушевную Фаину с улицы Пухлякова мне рассказала моя квартирная хозяйка тетя Маруся.
Тогда, в тот год и день, я села в соборскую электричку, натянула потуже шапку и, всхлипнув, поехала. Если уж быть точной до конца, это электричка дернулась, как припадочная, и поехала, а я только всхлипнула, глядя на платформу в желтом мартовском снеге.
– Марток – надевай восемь порток! – посмотрев на меня не по-хорошему и не по-христианскому, сказала бабка напротив и, выхватив из-под лавки свою сумку с бутылками и буханками, со вздохами и причитаниями собралась выходить на следующей станции.
– Станция Березай! – напоследок прикрикнула она на весь вагон и выскочила на свой Березай, размахивая руками. А я, прижав ногой чемодан, открыла пошире глаза и дала волю слезам.
Тогда и так горько закончилась моя семейная жизнь. Хотя ничего особенного. Просто, просто я полюбила не того парня, за которым можно жить, а умирать мне было еще рановато. Поясню.
Помню, в то лето мне завидовала вся улица. Я выходила замуж за Собакина. Но через полгода семейной жизни однажды мой Боря разбудил меня, вернувшись с работы поздно ночью.
– Лапа, пожалуйста, завтра с утра вымой багажник… Ты не сердишься? Меня не будет с неделю, срочные дела, я так устал!
Я вымыла. Вычерпав вместе с ведром теплой воды с мылом чью-то кровь, волосы и что-то похожее на мозги.
Я вышла замуж за бандита. Нечаянно. Бандит был моим одноклассником. Я знала его двадцать лет из моих двадцати трех.
До сих пор помню, как открыла бордовый багажник «Лексуса». Из него пахнуло гнилым ветром. Чья-то убитая жизнь невыносимым запахом напомнила о себе.
Вот и пришлось уносить ноги, и те последние дни в своем городе я ломала и чуть не сломала голову – куда бежать? Меня никто нигде не ждал. Так уж вышло на тот момент. И вдруг – письмо. От моей давней подружки Надежды Фазановой из Соборска.
И я в миллионный раз убедилась в существовании провидения.
Все предопределено.
Да, да.
По крайней мере в моей жизни.
Зачем я здесь? Почему? Как попала на эту холодную планету, где я постоянно кашляю?
Ой, не знаю… Как бы не пропасть раньше времени – только эта мысль порой и не дает потеряться в череде событий, с которыми я категорически не согласна. А кто-то шибко умный взвалил мне их на горб – неси давай и не стони! Вот и несу – то ползком, то на карачках, то давясь слезами. Конечно, иногда выпадают и светлые моменты. Вот именно, выпадают. Так что сперва привычно втягиваешь голову в плечи, а потом только начинаешь недоверчиво радоваться. Ля-ля-ля! Ой!
Ночью Надежда встретила меня. По заснеженному городу мы пошли от вокзала сперва к ней в тесный домик на улице Пухлякова, а где-то через час, насмотревшись друг на друга и насмеявшись шепотом – за стенкой спали свекор, муж и пара близнецов, – оделись и, проваливаясь позади дома в снег, дошли кое-как до ее тетки Маруси, которая нас ждала и спала некрепко, а вполглаза. Мы и стучались-то к ней всего пятнадцать минут. И уже там, напившись еще чаю с черными солеными сухариками, улеглись на полатях в темной комнатке с перегоревшей лампочкой и без разговоров заснули.
Наутро Надежда дала мне четкую инструкцию, сколько платить за комнату тете Марусе, во сколько идти в городской драмтеатр устраиваться и к кому там обратиться, и убежала к своим близнецам и мужу Сереже.
– Красивая Надя бабенка, нет, ты скажи?! – повязав платок с «ушами» поверху, как у пожилого зайца, стала разглядывать меня моя квартирная хозяйка. Она меня, а я ее.
– Тетя Маша, – доставая деньги из расшитого бисером кошелька, начала было я, решив заплатить сразу за два месяца, но не тут-то было… Не глядя на деньги, не обращая внимания на мою благодарную улыбку, тетя Маша воинственно гавкнула:
– Как ты меня назвала? А?
Я чуть не прикусила язык и, мигнув, повторила:
– Ттеття Ма-шша…
– Какая я тебе Маша? – дурным – не преувеличиваю – голосом завопила моя квартирная хозяйка. – Ма-ашу нашла. Маша – это дура. Ты что, не знаешь? А я, – она гордо мотнула обгрызком косы из-под платка, – я – Маруся!
– Да-а? – напугалась я не на шутку, поминая про себя Надюшку недобро, ох, недобро. Про шизофрению у своей тетеньки она ни слова не сказала.
«Господи, спаси, Отче наш…» – пятясь от высокой и тощей старушки, начала я про себя просить у Бога милости. А буйная Маруся тем временем метала в меня такие взгляды, что, как я не сгорела, одному Боженьке известно.
Через десять минут помощь мне была послана с нарочным. Вернулась умытая и запыхавшаяся Надюшка и, схватив меня за хлястик и усадив перед собой, велела выучить десяток важнейших соборских слов и выражений и первые среди них:
«Маша» и «Аркаша» по-соборски означают – «дура, набитая соломой», и «глупый дурак». И всех Маш и Аркаш, если не хочешь схлопотать как следует, надобно называть не иначе, как Манями, Марусями, в крайнем случае – Марьями Батьковнами и Аркадиями.
Вот так и началась моя пятилетняя и не самая плохая, надо сказать, жизнь в этом одноэтажном по большей части Соборске, который я не забуду никогда и вам не дам забыть, ведь история про Фаину Хвостову уже на подходе.
