Вот что интересно, и что меня всегда поражало.
Почему в чеховских пьесах не видят очевидных вопросов, которые буквально лежат на поверхности, и на которые надо ответить в первую очередь, прежде чем, не то чтобы строить какие-то заумные интерпретации, а чтобы просто понять, о чем вообще идет речь?
Загадка.
Ведь с чего начинается «Вишневый сад»?
Молоденькая неопытная 17-ти летняя Аня возвращается из Парижа, куда ездила зимой, почти одна (если не считать чокнутую гувернантку, которая была скорее обузой, чем помощью – ведь она же за границу без паспорта ездила, хе-хе, в чемодане видимо), практически без денег, и откуда она привозит свою странноватую, скажем мягко, мать.
Попробуйте найти хоть в одном критическом исследовании пьесы ответ на простой вопрос: а на кой черт Аня ездила в Париж?
Зачем?
Кто ее туда отправил? С какой целью?
Почему ей нужно было ехать в Париж лично?
Или почта не работала, и нельзя было просто послать письмо или телеграмму: маменька приезжай, у нас большие проблемы с имением, на тебя одну вся надежда?
Не будет не то что ответа, а даже и вопрос такой не поставлен.
Не интересно.
Вот еще штамп, тянущийся от самого Станиславского: в «Вишневом саду» якобы все плывут по течению времени, ни на что не надеясь.
Разве это так?
Ведь пьеса даже начинается с решительного, дерзкого, в чем-то на грани фола поступка: Аня вытаскивает матушку из Парижа.
Плыви она, и та кто за ней стоит, по течению, все ограничилось бы перепиской.
Конечно, на Раневскую это бы не подействовало, и нужен был именно визит и живые слезы дочери, чтобы ее проняло, и она ненадолго вернулась домой.
Чтобы Аня поехала в Париж, Варя все спланировала, Гаев дал ей Шарлоту (все, что у него было), а Лопахин денег.
Так что за путешествием Ани стоит холодная воля и твердый расчет настоящего героя «Вишневого сада», который как это часто бывает у Чехова нарочито спрятан и затушёван, но он есть, есть.
В начале пьесы есть маленькая ремарка: «Действие происходит в имении Л. А. Раневской».
Ремарка маленькая, но очень важная, потому что многое, если не все, объясняет в пьесе.
Прежде всего, нужно спросить: а почему собственно имение принадлежит Раневской?
Это ведь странно, даже очень, настолько странно, что похоже на бред.
Родовое имение русских помещиков, дворянское гнездо семьи Гаевых, вдруг, ни с того ни сего достается не сыну, как это было принято по писаным законам и неписаным правилам того времени, а дочери.
(Напомню, что дочери по законам империи практически не имели никаких наследственных прав, особенно при живых сыновьях, и передача им земельного имения, так называемого родового имущества, в обход наследников мужского пола была, мягко говоря, сильно затруднена, да и осуждаема обществом).
Дальше по ходу действия бредовость ситуации только усиливается.
Оказывается, что и у Гаева якобы имелось свое состояние (которое он «проел на леденцах»).
Но, несмотря на наличие денег и земли, а так же нескрываемое презрение к простолюдинам и разночинцам (от которых пахнет пачулями), Гаев живет в имении Раневской, вместе с ее мужем, «недворянином и присяжным поверенным», пьющем горькую.
Это уже какой-то болливудский макабр.
На первый взгляд картина аристократического вырождения вырисовывается примерно такая.
Деспотичные родители в приступе старческого слабоумия, в ответ на какую-то мелкую и глупую шалость, проклинают сына (не забыв, правда обеспечить его приличным состоянием) и оставляют все огромное поместье дочери.
Дочь, едва последний родительский гроб опустился в землю, в свою очередь сходит с ума и в порыве животного сладострастия выскакивает замуж за «простого» человека, пьяницу и транжиру, а после его смерти сама начинает кутить и мотствовать без удержу.
Рохля сын, видимо сломленный железной волей своей maman, трогательно, но сильно по своему любившей его, в попытке загородится от ужасов реальности, тратит все свои деньги на безумную роскошь мелочей, декорируя ими выделенный самому себе кусочек мира – своего и безопасного.
Наконец, все оказываются у разбитого корыта.
Вуаля. Се ля ви. Натурализм.
Добрые зрители плачут и умиляются, наблюдая падение в грязь дворянских выродков: вроде бы и жалко уродцев, все же люди, а с другой стороны и поделом, поделом, побарствовали, хватит, новое идет племя, младое, незнакомое.
Картина, внешне безусловно, эффектная, для какого-нибудь Стриндберга самое то.
Однако, как мне кажется, Антон Палыч был человеком попроще, ну и пожестче, без всех этих болливудских красивостей.
Поэтому происходить в его пьесе все должно не под действием внезапных импульсов испорченной наследственности, а как бы само собой, тихо, своим чередом.
