Джеймс Огастин Алоизиус Джойс (1882–1941) – один из известнейших писателей XX века, прозаик и поэт, представитель модернизма.
Он родился в Дублине в большой семье Джона Станисласа Джойса и Мэри Джейн Марри. Неудачное ведение дел почти разорило его отца, который вынужден был неоднократно менять профессию. Семья несколько раз переезжала из одного района Дублина в другой. Джеймсу удалось получить неплохое образование, однако нищета и неустроенность жизни в юности навсегда остались в памяти писателя, что отчасти нашло отражение в его произведениях.
В 1902 году Джойс на год уехал в Париж, где жил в бедности и писал стихи, потом возвратился в Дублин в связи с болезнью и смертью матери. Вскоре после этого он практически навсегда покинул Ирландию, уехал в Триест вместе с Норой Барнакл, которая спустя 27 лет стала его женой.
Незадолго до начала Первой мировой войны Джойс с супругой перебрались в Цюрих, где он начал работать над романом «Портрет художника в юности», а позже и над первыми главами «Улисса». Путешествуя по Европе, Джойс писал стихи. Некоторые произведения были опубликованы в антологиях имажизма. Он также продолжал работать над «Улиссом», романом, который впервые увидел свет не на родине писателя (где был опубликован только в 1933 году), а во Франции. Это наиболее известное произведение Джойса, где автор на 600 страницах повествует об одном дне (16 июня 1904 года) дублинского еврея Леопольда Блума. Несмотря на то что «Улисс» создавался за границей, по этой книге, как утверждал сам Джойс, «можно было бы восстановить Дублин в случае его разрушения». 16 июня отмечается почитателями Джойса во всем мире как Блумсдэй (Bloomsday).
В Париже Джеймс Джойс начал работу над своим последним масштабным произведением – романом «Поминки по Финнегану», опубликованным в 1939 году. Этот сложный экспериментальный роман, однако, не был достаточно хорошо принят публикой и до сих пор остается книгой «для специалистов», в отличие от более ранней книги новелл Джойса «Дублинцы».
После поражения Франции и оккупации части ее территории немецкими войсками в начале Второй мировой войны Джойс вернулся в Цюрих. Здоровье его сильно пошатнулось. 13 января 1941 года писатель умер.
There was no hope for him this time: it was the third stroke. Night after night I had passed the house (it was vacation time) and studied the lighted square of window: and night after night I had found it lighted in the same way, faintly and evenly. If he was dead, I thought, I would see the reflection of candles on the darkened blind for I knew that two candles must be set at the head of a corpse. He had often said to me: “I am not long for this world[1],” and I had thought his words idle. Now I knew they were true. Every night as I gazed up at the window I said softly to myself the word paralysis. It had always sounded strangely in my ears, like the word gnomon in the Euclid[2] and the word simony in the Catechism[3]. But now it sounded to me like the name of some maleficent and sinful being. It filled me with fear, and yet I longed to be nearer to it and to look upon its deadly work.
Old Cotter was sitting at the fire, smoking, when I came downstairs to supper. While my aunt was ladling out my stirabout he said, as if returning to some former remark of his:
“No, I wouldn’t say he was exactly… but there was something queer… there was something uncanny about him. I’ll tell you my opinion…”
He began to puff at his pipe, no doubt arranging his opinion in his mind[4]. Tiresome old fool! When we knew him first he used to be rather interesting, talking of faints and worms; but I soon grew tired of him and his endless stories about the distillery.
“I have my own theory about it,” he said. “I think it was one of those… peculiar cases… But it’s hard to say…”
He began to puff again at his pipe without giving us his theory. My uncle saw me staring and said to me:
“Well, so your old friend is gone, you’ll be sorry to hear.”
“Who?” said I. “Father Flynn.”
“Is he dead?”
“Mr. Cotter here has just told us. He was passing by the house.”
I knew that I was under observation so I continued eating as if the news had not interested me. My uncle explained to old Cotter.
“The youngster and he were great friends. The old chap taught him a great deal, mind you; and they say he had a great wish for him.”
“God have mercy on his soul,” said my aunt piously.
Old Cotter looked at me for a while. I felt that his little beady black eyes were examining me but I would not satisfy him by looking up from my plate. He returned to his pipe and finally spat rudely into the grate.
“I wouldn’t like children of mine,” he said, “to have too much to say to a man like that.”
“How do you mean[5], Mr. Cotter?” asked my aunt.
“What I mean is,” said old Cotter, “it’s bad for children. My idea is: let a young lad run about and play with young lads of his own age and not be… Am I right, Jack?”
“That’s my principle, too,” said my uncle. “Let him learn to box his corner. That’s what I’m always saying to that Rosicrucian
