Шумный, суетливый город оставлен. Он хвалится радугой фонариков, музыкой льда и коньков, пением смеха. Маскарадом… Зазывалы, лошади, аттракционы, люди… Но всё это далеко, вся эта предновогодняя лихорадка позади.
Тёмный старый пыльный дом на окраине деревеньки, обдуваемый всеми слышимыми и неслышимыми ветрами. Вот и сейчас один из них качает старую ставенку, кружит в хороводе снег. Я только что проснулась. От того, что замёрзла. Лежу под колючим пледом в красно-чёрную клетку.
Я откидываю его. На мне старые джинсы, мешковатый тёмно-красный свитер. В мутном зеркале, прислонённом к бревенчатой стене напротив, я вижу его отражение. Чужой просторный свитер с новогодними животными: две кошечки и две собачки на груди. Парами. Шеи у них празднично обвязаны персиковым бантом, серебряными нитками с колокольчиками и мохнато-бородатым шарфом. Сидят под ёлочкой, обсыпанной натёртым снегом, и внимательно глядят. Этот свитер грел когда-то другого тело. Сохранял воспоминания того человека. Теперь он знакомится со мной. Пытается привыкнуть. А что будет в грядущем году? Будет ли он хранить моё тепло? Или… будет мириться и свыкаться с ещё одним чужим человеком. Забывать мою кожу… Забывать моё тепло. Отвыкать от моего запаха.
Я опускаю ноги на студёный пол. Потираю руки, чтобы согреть их… Откидываю вырвавшиеся на волю волосы, шмыгаю носом – снова простуда и холод! Что же ты ко мне до сих пор не привык? Не греешь… Состояние болезненности, «температурности». Заплетаю волосы в тяжёлую косу. Шевелю пальцами ног, спрятанными в цветастые, вязаные бабушкой носки. Рассаживаю созданных из моих рук человечков. И вот один, созданный из левой, начинает прокладывать дорогу к правому на двух ножках – указательной и средней. Шаги… раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…восемь, девять, десять, одиннадцать… двенадцать… Скрип входной двери.
Я слышу звук свалившихся на пол поленьев. При тусклом свете керосиновой лампы, мягко и тихо выхожу из-за перегородки. Вижу твою спину в толстой отцовской фуфайке – ты энергично орудуешь кочергой в кирпичной глиняной печке, время от времени подбрасывая дрова в повеселевший танец огня. Наконец ты закрываешь железную створку и оборачиваешься.
– Проснулась? – улыбаешься устало и удивлённо.
Подходишь, обнимаешь, мягко целуешь. Ну вот. Снова моя рука в твоей. Ты не успел снять варежки. Почему у тебя всегда (всегда!) горячие руки, а у меня, наоборот, холодные? Вот даже сейчас я чувствую сквозь шерсть рукавиц твоё тепло.
– Как ты? – губами на лбу измеряешь температуру. – Согрелась хоть чуть-чуть? Свитер тебе очень идёт, так и ластится… Ничего, через два часа Новый год… Скоро в доме будет тепло.
Деревянная облезлая рама. За стеклом мокрые январские сугробы, две маленькие, хиленькие ёлочки, коричневато-красные голые деревья.
Когда-нибудь в этом доме будет тепло. Молочное такое тепло. И звонкий детский смех, и запах пирога яблочного, и холодная с мороза небритая щека на шее.
И будут две пары варежек, связанных длинными резинками, плакать на жаркой батарее; и будут раскиданы игрушки, рассыпаны цветные пуговицы и порвано свадебное жемчужное ожерелье.
И будет… рыжий мохнатый пёс щёлкать во сне зубами. И кошка цвета земли, смешанной с песком, растягиваться на одеяле мордочкой кверху.
И будут подарки: маленький цветной велосипед и кудрявая голубоглазая кукла в сарафане. И цветные почтовые открытки, и письма из-за границы, звонки, приглашения.
И будут спицы с носками, связанными по пятку; мешковатые тёплые вещи… Сказки, плюшевые мишки, зайки, лисята соседствовать с пёстрыми книжками. И дорожки поцелуев на обнажённых ногах. И смешанный со смехом шёпот у погасшей лампы…
В этом доме когда-нибудь будет тепло. Молочное такое, будто в кастрюле пена поднялась, прося манки. За окном соседские детишки будут возиться с санями на горке. А в доме будет тепло.
Если ты вдохнёшь его в эти стены.
Ну вот. Кутаешься в свою кожаную куртку. Что-то ты совсем загрустил. Даже как-то попсово, на тебя вовсе не похоже. Чего ж ты не улыбаешься? Прячешь губы за мёртвой чашкой чая. Вместо того, чтобы прятать красные от ночного мороза уши в шапку и смеяться. А если и улыбаешься, то так устало, так слабо и небрежно, медленно поднимая уголки губ, что жутко становится.
Ты немыслим без солнечного жизнелюбия. Что же ты не улыбаешься? То ли ты без дела остался, то ли времени стало больше в месяце, который короче всех (до тепла осталось совсем немножко), то ли ностальгия по женщине, то ли проблемы на работе…
Эхей! Не смей мне там печалиться! Ты же сильный. Грустить положено только в городских ночных снежных парках, когда идёшь третьим лишним и описываешь в уме окружающие цвета. Тосковать следует в пустых стенах под холодным одеялом, когда прячешь ноги в заштопанные длинные носки. Если уж ты! Загрустил… Такой сильный и смелый, такой честный и справедливый, то что мне-то делать? Улыбайся чуть-чуть теплее, пожалуйста. У нас тут февраль снегом плачет. Ты слишком маяк в море для грусти.
Нелюбимые ничего не меняют. Они могут вылепить фигурки живого из размокшего, брошенного матерью-зимой снега. Могут слепить кораблик с алыми парусами, подражая автору, но чуда нелюбимые никогда не сошьют. Нелюбимые бестелесны. Они мертвы. У них нет рук, нет губ, даже запаха у нелюбимых нет. Они бестолковые призраки – через них можно пройти, на них можно наступить – секундный холод: погода переменилась, снежная лужа… Всё. Дальше спина чужая.
