Памяти моего дяди, героя Великой Отечественной войны, старшины 1-й статьи морской пехоты Тихоокеанского и Северного флотов СССР Горголы Кондрата Андреевича посвящается.
Вообще-то звали его Кондрат Горгола, с ударением в фамилии на второе «о». Но моя бабушка называла его Котей и я, стало быть, тоже. Только я говорил «дядя» потому, что так полагалось называть брата мамы. Я поначалу и не знал, что фамилия Горгола – греческая. Уже во взрослой жизни узнал, что так приазовские греки называют сероглазых. Впрочем, какие у дяди Коти были глаза, я не помню. Глаза его все время были скрыты лохматыми черными бровями, всегда прищуренными от беспощадного солнца, которое летом ненадолго (казалось, что всего на пару часов) заходило на ночь за горизонт над холмами, окружавшими хутор, где жил дядя Котя, бабушка и когда-то (бесконечно давно) родилась и провела детство моя мама. Потом, уже будучи взрослым, в Городе на берегу теплого моря я не раз встречал людей с такой же фамилией, как у дяди Коти, но у этих ударение в фамилии было на последний слог; и были они смуглыми, худощавыми, подвижными и слегка горбоносыми. Дядя Котя тоже был до черна загорелый на лице, шее и кистях рук, а вообще он был белотелым; медлительным и очень рациональным в движениях, а также светел, так как постоянно улыбался. Лицо его было рыжеватым, побитым оспой. Нос тяжелый и широкий, основательный, слегка сплющенный, как у боксера, волосы – когда-то черные, уже серебрились. Роста он был среднего, но большой живот и широкие плечи делали его каким-то круглым, похожим на огромную каменную глыбу с множеством граней, выемок и зазубрин. Таких камней вдоволь лежало на межах между земельными участками хуторян. Впрочем, уж таким добрым и улыбчивым дядя Котя был не всегда. Изредка из-под лохматых бровей сверкала сталь такого взгляда, что попавшего под эти лучи брала оторопь, и он замолкал или замирал, окаменев. Этот стальной взгляд воина читался и на фотопортрете лихого морского пехотинца с боевым орденом на груди. Фотопортрет висел между окнами в большой, всегда чисто прибранной комнате. Но меня этот суровый взгляд никогда не касался. Мне доставалось только тепло из-под тех же непроглядно густых бровей. Наверное, во мне дядя Котя видел себя – вихрастого подростка, и даже, если я провинился, нашкодив, мне все равно предназначалась улыбка и нравоучение с дружеской подначкой и шуткой. А может дядя Котя был ко мне излишне добр из-за моей мамы. Тогда я еще не знал, что Котя, как старший брат, ее, девчонку, очень любил и опекал. Не знал я и то, что детства у него самого практически не было, т.к. Котя уже мальчишкой стал самым главным мужчиной в большой семье, где «батько», т.е. мой дед, практически всегда отсутствовал. Дед, вернувшись с Первой мировой войны, явно не в меру и во вред семье был погружен в политические события страны, поэтому или воевал, или сидел по тюрьмам и лагерям, а к концу жизни попал, как говорила бабушка, в «трудармии» (наверное, так назывались какие-то принудительные работы для бывших зэков) в угольную шахту, где его завалило. Выбраться из-под завалов дед смог, но работать – уже нет. Все больше сидел сторожем с незаряженной берданкой у колхозных овчарников, распугивая воришек и зверье силикозным кашлем.
Хутор, где жили дядя Котя и бабушка, прилепился на самом краю таврийской степи, на высоком берегу Берды – степной речушки с татарским названием. Река была небольшой, мутной и илистой. У хутора река то почти стояла на плесах, то с рокотом прорывала скалистые холмы Приазовской возвышенности. На берегах речки было полно гадюк, но не очень ядовитых, и местные мальчишки гадов не боялись. За рекой была такая же степь, небольшое село, магазин, площадь, на которую из Города иногда приезжал автобус. Все, что за рекой – и село, и магазин, и не видимый, но иногда обозначавший себя черными и красными дымами Город, имело общее название, которое я не понимал, и звучало это название как-то строго и тревожно – Донбасс. Еще за рекой, ниже по течению Берды были скалистые заросли кустарников и низкорослых деревьев, которые местные без улыбки называли «лесом». Дома хуторян прятались от беспощадного солнца в густых зарослях вишен, яблонь и колючих акаций вдоль берега реки и по глубоким балкам, спускающимся к реке, с пересыхающими летом ручьями и запрудами для полива огородов. Хутор был малороссийский (тогда было принято говорить «украинский»), хотя население говорило на неимоверной мешанине русских и украинских слов. Отдельные слова этого говора были просто шедеврами народного творчества. Например, русское слово баня (по- украински – лазня) из существительного в местном языке превратилось в глагол банить, а в украинском произношении звучало как «баныты, банытысь », т.е помыть, вымыться. При этом собственно баня, где моются, так и оставалась баней, поэтому в бане «банылысь».
Мои сверстники, которые приезжали к родным из Города, говорили по-русски, как и я. Местные жители с приезжими и городскими детьми тоже говорили на русском языке. И дядя Котя со мной тоже общался по-русски. Правда, он, в отличие от деревенских, говорил по-русски правильно, немного жестко, и по манере разговора чем-то напоминал моего отца. Только уже будучи взрослым, я понял, почему в разговорах и поведении дядя Котя с отцом были похожи – они оба были кадровыми военными. Я с местными мальчишками раз или два было заговорил по-украински, но увидел отчуждение и удивленные взгляды, а двоюродный брат, который был постарше меня на пару лет, велел мне больше так не говорить, чтоб не задразнили «бендерой». С бандеровцами в молодости воевал мой отец, был в стычке ранен и, конечно, я не хотел получить подобное прозвище, поэтому говорил со всеми деревенскими по-русски. Мой отец был офицером военного комиссариата, еще служил, а дядя Котя многолетнюю военную службу на флоте закончил в новосибирском госпитале в 46-м, вчистую списанный в запас после японской мины, взорвавшейся у него за спиной при высадке «в лоб» на укрепления Порт-Артура. Однажды, когда мы вместе поправляли во дворе загородку для овец, дядя снял мокрую рубаху, и я увидел множество рубцов на его спине (их было не сосчитать) от осколков разорвавшейся мины. Заметив мой испуганный взгляд, дядя рассмеялся и рассказал, почему такие раны не украшают солдата, а наоборот. С самой древности принято считать, что раны на спине – это позор, т.к. их получают при бегстве, развернувшись спиной к врагу. Каждому ведь не расскажешь, что морские пехотинцы шли с берега моря грудью на вражеские укрепления, а мина разорвалась сзади, прилетев сверху. Упав на берегу, у воды тяжело раненным, дядя Котя остался единственным живым матросом той десантной роты. «Ох, и насмехались надо мной в сибирском госпитале молодые медсестрички, подолгу обрабатывая раны на спине и заднице, – смеялся сам над собой дядя. – Говорили: «Что ж ты за герой, что спину показал япошкам?» Спустя много лет, когда дяди Коти уже не было в живых, из Новосибирска, где его врачевали чуть не полгода, приехала на таврийский хутор посетить могилу отца молодая женщина. Тогда я узнал, что у меня сестер больше, чем я считал ранее.
