В начале второй сотни дней сорокового года уединения Даджейль Гэлиан к ней, в одинокую башню с видом на море, явился аватар огромного корабля – ее дома.
Вдали, среди тяжелых серых волн, под медленно плывущими туманными пеленами, величественно и неторопливо скользили горбатые туши крупных обитателей небольшого моря. Из дыхательных отверстий животных извергались струи пара, призрачными бесплотными гейзерами взлетали к птицам, кружившим над косяком, и те, крича и хлопая крыльями, взмывали в холодную высь. А в верхних слоях атмосферы, среди розоватых слоистых туч, плыли медлительными облачками другие создания, похожие на воздушных змеев и дирижабли с распростертыми крыльями и куполами, греясь в водянистом свете нового дня.
Свет шел не из точки в небе, а из полосы, поскольку Даджейль Гэлиан жила в необычном мире. Расплывчатая световая черта, нечеткая и словно раскаленная добела, начиналась вдали над морем, у горизонта, тянулась через все небо и исчезала за увитым растительностью выступом двухкилометровой скалы, в километре от пляжа и одинокой башни. На рассвете солнечная полоса словно бы возникала по правому борту, в полдень зависала прямо над башней, а на закате исчезала, проваливаясь в море по левому борту. Сейчас, в середине утра, полоса поднялась в небо примерно на половину предельной высоты, образовав над гаванью полыхающую арку – гигантская скакалка, медленно крутящаяся над днем.
По обе стороны бело-золотистой световой черты виднелось настоящее небо – небо над облаками: плотное на вид коричневато-черное сверхприсутствие, указывавшее на экстремальные давления и температуры, – иные формы жизни перемещались в этой облачной среде, смертельно ядовитой для жизни внизу, но по очертаниям и плотности совпадавшей со встопорщенным ветром серым морем.
Ровные волны накатывали на серый каменистый пляж, бились в расколотые ракушки, взметали куски пустых панцирей, выбеленные солнцеполосой хрупкие ленты водорослей, отполированные водой щепки, дырчатые пенокамешки, похожие на крохотные шарики из пористой кости, – и вся эта коллекция выплеснутых морем обломков происходила с сотни планет, разбросанных по всей Галактике. Волны ударяли о берег и разбивались в пену, брызги которой разносили соленый запах моря по всему пляжу, вплоть до кучки чахлых кустов на его краю, проникали за низкую каменную ограду, в сад между морем и башней, и дальше, обволакивая неказистое сооружение и перебираясь через другую, высокую стену во дворик башни, придавали йодистый привкус воздуху над внутренним садиком, с его коврами ярких цветов, шелестящими кронами низкорослых колючих деревьев и тенелюбивых кустарников, за которыми ухаживала Даджейль Гэлиан.
У наружных ворот башни зазвенел колокольчик, но о приходе гостя еще раньше предупредила черная птица Грависойка, которая за несколько минут до этого спикировала с туманного неба и заверещала:
– К нам гости!
Едва не выронив из клюва извивающихся червячков, птица снова улетела на поиски очередных крылатых насекомых для создания зимних припасов. Глядя вслед удаляющейся птице, женщина кивнула и выпрямилась, взявшись рукой за поясницу, чтобы сохранить равновесие, а затем с отсутствующим видом погладила раздутый живот, скрытый богато расшитой тканью тяжелого платья.
Птице ничего не надо было уточнять: за четыре десятилетия, проведенные в одиночестве, Даджейль принимала только одного гостя – аватара корабля, предоставлявшего ей кров и защиту. Сейчас именно он, быстро и ловко отводя в сторону колючие ветви, пробирался по тропинке от ворот к башне. Странным было только время посещения: аватар ненадолго наведывался к Даджейль каждые восемь дней – так, словно решил заглянуть в башню, прогуливаясь по берегу, – а более официальные визиты, с завтраком, обедом или ужином, смотря по обстоятельствам, наносил каждые тридцать два дня. Исходя из этого, она ожидала, что представитель корабля явится не ранее чем через пять суток.
