1. Глава 1.
При упоминании о Париже обычно возникают довольно романтические ассоциации: Пале-Рояль с бьющимися ввысь фонтанами, Мост Александра, протянувшийся над Сеной светящейся дугой, Собор Парижской Богоматери, где по приданию, искусно выдуманным Гюго, некогда проживал несчастный горбун, и, наконец, изящно прогнувшаяся металлическими опорами резная башня Эйфеля, в которой старина Фрейд как пить дать углядел бы здоровенный фаллос. Возможно, знаменитый извращенец был кое в чём прав. Париж, притворяющийся в туристических проспектах очаровательной фрейлиной, при ближайшем рассмотрении являл совершенно иную личину бывалой куртизанки, у которой под юбкой вполне может оказаться внушительный член. По крайней мере, именно с этого древнейшего символа началось знакомство Веры с Парижем. В её случае символ предстал во плоти, не слишком древний и не слишком внушительный, но пристально торчащий в её направлении из ширинки парня, сидящего напротив в пустом вагоне метро.
Поначалу Вера решила, что ей померещилось, однако сомнения рассеялись быстро: парень энергично мастурбировал, не отрывая взгляда от залитого пурпуром лица рыжеволосой девушки. Вне всяких сомнений ей шёл и этот стыдливый румянец, и огненные струи волос, и непритворная застенчивость, сыграть которую не хватило бы таланта даже у самой опытной актрисы. Всё вместе и каждая деталь по отдельности слагались в образ, мимо которого трудно пройти, не обернувшись, но сама Вера боялась не только оборачиваться, порой ей было страшно даже просто поднять взгляд и прямо посмотреть на собеседника. Едва встретившись глазами с незнакомцем в подземке, она тотчас потерялась и вспыхнула. Вера не сразу поняла, что в вагоне, кроме них, больше никого нет. Уже только один этот факт привёл её в ужас, не говоря уже о том, чем был занят попутчик. Молилась Вера об одном — чтобы этот парень не успел кончить до следующей станции.
Она так и не узнала, сбылись её молитвы или нет, потому что выскочила из вагона без оглядки, еле-еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать. В её мечтах о Париже было множество красивых мест и людей, и событий, но всё волшебство враз померкло, хлопнув на прощание металлическими створками дверей и обдав густым, потным сквозняком парижского метрополитена. Вера очутилась посреди Шатле—Ле-Аль, столь же великого и ужасного, как страх социофоба перед публичным выступлением. Однако Вере было гораздо страшнее, поскольку ощущала она себя совершенно раздетой и выброшенной в бесконечность запутанных многоуровневых лабиринтов, которые в этот поздний час опустели и сделались ещё опаснее, ещё коварнее, ещё хуже, чем даже тот нелепый, гнусный эротический опыт, который она только что пережила. Она стояла потерянная и растрёпанная. Кожа на щеках пылала, подступившие слёзы обжигали глаза. Страх налип на лицо и шею, сковав горло и руки. Ноги сделались ватными. Вера в любой момент была готова упасть замертво прямо на платформе, чтобы больше никогда не подняться, однако где-то глубоко внутри её продолжал поддерживать тонкий, но прочный стержень, не позволявший ей сгибаться даже в самые отчаянные периоды жизни.
Она глянула на циферблат часов на запястье — без тринадцати минут двенадцать — почти полночь. Но не успела Вера припомнить, до которого часа работает метро, как её буквально снесло в сторону какой-то сумасшедшей силой. Она чудом устояла на ногах, хотя в глазах тут же заметались искры от болезненного ушиба.
— Мадемуазель! Простите! Простите меня! Вы в порядке?! Мадемуазель?! Скажите что-нибудь!
Вера не отвечала и тёрла ладонью лоб. Возле неё суетился виновник переполоха, врезавший ей по лицу какой-то длинной пластиковой тубой, которую он нёс на плече. Туба свисала наискось и вполне могла бы зацепить не только Веру, но и ещё по меньшей мере двоих человек, если бы они очутились в этот момент рядом. К счастью потенциальных жертв, авария настигла только одинокую рыжую девушку. Впрочем, ей было не столько больно, сколько обидно, и эту обиду она не могла выразить никакими словами, даже с учётом того, что прекрасно владела французским. Но сейчас Вера не могла вспомнить даже слов родного языка, в то время как её обидчик продолжал нежно лепетать извинения на сладостном наречии, которым впору признаваться в любви, а не в раскаянии.
— Мне так жаль! Поверьте, мне так жаль, мадемуазель! Я очень виноват! Я торопился и не заметил вас! Простите!
— Всё хорошо… — почти по слогам произнесла Вера, словно впервые озвучивала эти слова.
А ведь и правда сложно выдумать что-то ещё более несуразное в этой ситуации — «Всё хорошо» — но что же тут хорошего? Она одна в совершенно незнакомом городе и всего за какой-то час успела угодить в такое количество переделок: сначала наглый извращенец в вагоне, теперь безумный скороход, сметающий всё на своём пути, и в придачу — шишка на лбу. В общем, ничего хорошего…
— Я оплачу вам такси, — с трогательной надеждой в голосе произнёс мужчина, и Вера впервые глянула на него незатуманенными глазами.
Никакого безумия его лицо в самом деле не выражало, даже напротив — оно было спокойным и мягким будто позировало для картины Рафаэля. Разве что взгляд нисколько не напоминал об искусстве знаменитого флорентийца — слишком прямой и открытый, слегка напряжённый под дугами сведённых тёмных бровей.
