ПРОЛОГ
Белое озеро
Август 1570 года…
… На Руси все закаты – червчатые, все звонницы – высокие.
Коль столкнут – падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать будешь снова и снова. Покуда участь свою не примешь.
Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнёшь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.
Небо северное и отсюда видно. Всё звездами усыпано, особливо в августе.
В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом из дымниц посадских. Наглядеться на это небо – жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?
Смотрел, да оказалось мало! И жизни самой – мало.
Руки выпростаешь – тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается – вниз.
Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.
Не рабом.
Воином быть хотел Помазаннику твоему.
За это ли плачу?
Закат только-только распластался над Белым озером, а прозрачный месяц уже выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма. Брежно1 поддевая рогами тонкие прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.
Тревожным казался вечер. Небо – будто тлеющими углями кто засыпал. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.
Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день выдался солнечным, жарким, сморил всё живое. Но к вечеру Белое озеро покой потеряло. Волны шумно обрушивались друг на друга, облизывая берег тёмно-синей, почти чёрной водицей. Оставляли на каменистой земле мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы2, одинокая выпь закричала, тугу нагоняя на рыбаков.
Если бы захотел случайный путник, али житель местный с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера – глаза бы проглядел, а не смог. Да и не стремился сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных страшился честной люд. Нечисти полуночной и то не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита – молитва хорошая, слово Божие. Своих же боялись.
Узкую, поросшую ежой и сыпучим ржаником дорожку, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из града столичного, местные прозвали «безвозвратной». Онде3 чертями детей непослушных пугают, а местных – тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.
Страшные угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто – точно добрым божьим промыслом занимаются! Хотя от промысла их, жители прибрежных посёлков седели раньше срока. А мнихи, спокойные по северному, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь улова после которого молиться придётся усерднее.
Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой нечастные и проклятые находились. Название обители людская память для потомков не сохранила. Да и зачем? Ежели при виде острожных стен и тогда осеняли лоб крёстным знамением, в глубине души понимая – толку не будет.
Нынче – тишина вокруг озёрная. Даже криков, что обычно можно было расслышать сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.
Лишь этим вечером камышовую солёную тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Вспугнув стайку поток, клюющих у обочины ржаник, худая лошадёнка, почти до костей прозрачная, заржала, телега остановилась. Тут же получила кнутом от раздраженного возничего.
Он потрепал рыжую густую бородку, всмотрелся в бесконечную озерную даль, словно просчитывая что-то в уме. Оставшись довольным своими измышлениями, обернулся, сердито окликнул тех, кого вёз:
– Слезай! Прибыли.
В телеге завозились.
Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый угол, где навалена душистая солома.
– Меркушка, подымайса…
– Не сплю я – раздался молодой голос – С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…
– Помолчи! Одна звяга4 от тебя, остолбень.
– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий – Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, светлому князю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. Да не мерекайте, что об вас пекусь. О себе. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом…
– А вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги – В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что, ли?
Мужичонка попытался всмотреться в грубое лицо возничего. Недовольный, злой, но песочные желтоватые глаза – немы. Темнил что-то, столичный гость. Допрежь не случалось чтобы так серчал, будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? Раз темнит, значит лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.
