Фёдор Никитич Захарьин стоял над телом царя Ивана Васильевича и думал: «С кем поведёшься, от того и… погибнешь». Иван Васильевич «смотрел» на своего Федюню, стоящего над ним с посохом в руке, пустым, остановившимся на его руке, взглядом. Посох торчал из живота самодержца, рука Захарьина удерживала его на весу, не давая острой железяке скользнуть в глубину царского чрева, и пробить тело насквозь. Вспомнился любимый анекдот хирургов про новый хирургический стол и слишком острые скальпели: «Сильно не давите, испортите покрытие стола».
Рука слегка дрожала. Посох оказался очень тяжёлым. Дрожь от руки передавалась всему телу, но тело тряслось не только от мышечного напряжения, но и от избытка хлынувшего в кровь адреналина.
– «А может, ну его на хрен?», – подумал Захарьин. – «Не поймают они меня. Наклею усы, броду и накроюсь «медным тазом».
Земли, подаренные царём, он давно отписал совсем невымышленному немцу, зельному мастеру Фридриху Гольштейну, которому, за особые заслуги, царь и великий князь всея Руси дозволил прикупить землю в собственность. Нужные документы Фёдор сварганил уже здесь в Москве в нескольких разных вариациях. С одними он отправил немца в Слободу управляющим своего поместья. По вторым Гольштейн был собственником, и эти документы Фёдор оставил у себя, когда-нибудь предполагая занять его место. Фридрих был очень стар. Захарьин даже беспокоился, доедет ли тот до Слободы? Но с ним ехали двое его сыновей. Свято место пусто не бывает…
Почти всё «злато-серебро» Фёдор вывез и закопал в окружных лесах. Не даром он мотался по полям и лесам в поисках лекарств для царицы. Хотя осталось его в кладовой ещё изрядно. Что-то, килограмм двадцать, вёз с собой. Именно потому, что у Федюни Захарьина, то бишь, попаданца из будущего, было всё продумано и подготовлены разные пути-выходы, он стоял и думал.
Данька, когда всё случилось, стоял рядом с беседкой, всё видел, но ни о чём не думал и, главное, никого, не судил. Он не мог судить своего кумира.
Фёдор для и него, и для его семейства теперь был и царь, и Бог. Он, фактически, одарил их землёй в размере ста четвертей, отдав её в возмездное пользование сроком на пятьдесят лет с минимальным оброком в три процента. За это семья всего-то должна содержать, как воина, своего сына и пять оружно-сбруйных лошадных холопа. Причём, на снаряжение для Даньки, Фёдор выделил необходимые деньги. Мало того, на этих землях имелось достаточное количество посошных крестьян, аж целых десять семей.
Купцам не дозволялась покупка земель в собственность, но Фёдор сказал, что возможно к окончанию аренды, законы и поменяются. Данька почему-то верил своему командиру.
Откровенно говоря, купеческое дело у семейства не ладилось. Когда-то в купцы их выделила сельская община, но и почти все деньги забирала община. На остаток, было не то что не разгуляться, а и на достойную жизнь денег не хватало. Лишние сапоги купить было не на что, и Данька донашивал обувь за братьями. А чем-то другим торговать не получалось.
Иностранщину перехватывали купцы из Архангельска или приближённые к Захарьевым-Юрьевым. Строгановы сдавали весь свой товар в казну, а оттуда эксклюзивный товар: соболя, песцы и белки с лисицами и соль, растекался малыми струйками опять же по «своим».
То, что на него, купеческого сына, обратил внимание боярин и воевода полка, охраняющего самого царя, было такой невероятной благостью, какой не могло случится в принципе. Купцы и купеческие дети были лишены возможности приписаться к служилым людям. Они считались тягловым сословием, таким же как крестьяне и холопы.
Фёдор, записав их себе на службу, эту систему сломал и собирался ломать дальше, набирая в приказ тайного сыска лиц, знающих всему цену.
– Тяжёлый, – сказал Фёдор, покачав головой из стороны в сторону. – Сильные у тебя руки, государь.
– Что делать будешь? – прошептал Иван Васильевич одними губами.
– Для меня альтернативы, то есть двух путей, нет, – сказал и вздохнул Фёдор. – Я за то, чтобы всё шло так, как начертано, но ты, государь-батюшка уже пошёл не по тому пути. Зачем ты хотел меня убить? От меня ведь зависит очень многое, твоя жизнь зависит, и поэтому я должен жить долго и по возможности, счастливо.
– Ты… Вынь жало, Федюня, и мы поговорим.
Захарьин покрутил головой.
– Не получится, государь. Если я выну жало, хлынет кровь. И не только наружу, но и в чрево. Кровь вытечет через несколько минут. Сейчас надо принципиально решить, как жить дальше. Тебе и стране. Про себя я молчу. Я говорю сейчас, потому что, когда я выну из живота жало, времени уже не будет. Мне, чтобы тебя спасти, придётся заниматься только тобой, а не разговаривать. А потом ты, не слушая меня, можешь запросто меня казнить. Поэтому и говорю, пока можно. Тебе, государь, надо понять, что чтобы удержать настоящее время в том состоянии, чтобы оно перешло в «правильное» будущее, где ты живёшь долго и твой сын-наследник восседает на трон, надо сильно постараться. Я своим присутствием и общением с тобой сдвинул реальность и что будет дальше не известно.
Фёдор не выбирал слова, а Иван Васильевич не переспрашивал.
