Возможно, в поступках моей матери и были благие намерения. В пятилетнем возрасте по совету своей подруги она отдала меня в интернат для сирот. Нас кормили, обучали гуманитарным наукам и давали возможность общаться со сверстницами, в то время как я могла портиться в корзине с гнилым луком под названием «моя семья». Семья, кстати, изредка да забирала меня домой, где я могла почувствовать себя частью «целого» за отмыванием кастрюль от копоти, уходом за соседским скотом ради грошей или хлеба и бесконечными делами по дому – старому и бедному дому, стоящему на самой окраине села, недалеко от реки Фортангa.
Возвращение в интернат было для меня то радостью, то горем. За время, проведенное дома, я привязывалась к племяннице, проявляла к ней всю свою любовь и заботу, видя в ней маленькую себя. Она была дочкой моей единственной старшей сестры. Сестра же не испытывала ко мне подобных чувств. Она была олицетворением зла и несправедливости. Если бы во всем остальном, как в умении меня унижать, Зуля так усердствовала, возможно, жизнь моей матери и ее ребенка была куда лучше.
Несмотря на всё это, я старалась радовать родных ворованными побрякушками и сладостями, искренне убеждая себя в том, что мы семья и подобное между нами неизбежно. К моменту отъезда меня охватывала жуткая тревога за ребенка. Казалось, в мое отсутствие она будет брошена на произвол судьбы, холодная и некормленая, без внимания и ласки, так как не понаслышке знала о беспечности женщин своего дома, но год за годом девочка росла, и мне становилось поспокойнее.
Не могу похвастаться переизбытком радости в местах, где живут дети, оставшиеся без родителей. Среди них я была одной из немногих, кто имел живую мать, но этот приоритет недолго делал меня избранной. Вскоре я осознала, насколько мое положение прискорбнее положения полных сирот, уезжавших гостить к дальним родственникам и получавших от них любовь и заботу. Эту чертову заботу, которую я никогда не испытывала от своей матери, но всегда ее жаждала.
Мне почти шестнадцать. Шестнадцать лет, большую часть из которых я боролась с нападками озлобленных преподавателей и девочек, знающих меня как воровку и ненужную собственной семье дочь. Заточка в виде злобы стала моей защитой, но обрекла на душевную пустоту, пустоту, заполнить которую не получалось ни пищей, ни водой. Испытывая это чувство, я все чаще пыталась понять: в чем же смысл моей мрачной и бесполезной жизни и есть ли что-то, что заполнит во мне эту бездну?
Собранная сумка стояла у двери. Вещей у меня было немного: белая хлопковая простынь и полотенце, что я решила «увезти» с собой, притаились на дне багажа. Там же прихваченные из столовой пара чайных ложек – уж больно они мне показались новыми, и к тому же, я была уверенна, что маме они придутся по вкусу. Соседки по комнате собрались на одной из кроватей, проводя наш последний тихий час в бессмысленной болтовне.
– Жаль, что ты уезжаешь, Зелиха… Теперь к нам подселят новенькую… Она та еще замухрышка…
– Ну раз замухрышка, то скучно не будет.
– А ты что будешь делать дальше? Пойдешь учиться?
– Ещё чего! – улыбнулась Зелиха. – Нет уж, спасибо.
– Будешь сидеть дома с мамашей и сестрой?
– Я вроде не похожа на умалишенную…
– Почему ты так говоришь? – удивились девочки. – И что же ты будешь делать?
– Я вас умоляю… – собирая волосы в хвост, сказала она. – Выйду замуж за богатого старика и уеду куда подальше отсюда…
– А как же любовь?
– Любовь – это выдумка для книг, а в жизни это аритмия, ожирение и никому не нужные дети, разбросанные по интернатам.
– Выходит, богатые старики, берущие в жены малолетних воровок вроде тебя, тоже выдумка для книг?!
Зелиха накинулась на девушку, пытаясь как можно больнее потянуть ее за волосы.
– Что за шум вы здесь опять подняли? А ну прекратите! Зелиха, ты даже уехать мирно не можешь! Бери сумку и быстро за мной, дикарка! – крикнула воспитательница.
Обернувшись напоследок к бывшим одноклассницам, растрепанная Зелиха ухмыльнулась, выронив на прощание: «Чтоб вы отсюда никогда не вышли, дуры!» Выставленная за ворота интерната, она медленным шагом направилась к остановке.
С трудом найдя место в переполненной маршрутке, Зелиха облокотилась на старое пыльное окно и уснула. ее шелковые светло-русые волосы, собранные в хвост на затылке, блестели под лучами солнца. Бледные худые руки были исписаны множеством мелких царапин, полученных в последней драке. Зелиха не была похожа на кавказскую девушку. Она выделялась своей породистостью: не по годам высоким ростом, зелеными, мраморными глазами, длинным светлым волосом. Зелиха была совершенной настолько, что выглядела «слишком» на фоне толпы. Проснувшись от резкой остановки, девушка осмотрелась, ровняя юбку мятого белого платья в желтый лимончик. Была невыносимая жара. Кондиционер не работал, ветер перестал дуть в приспущенное окно. Отовсюду были слышны отголоски торгашек и рёв под капотом перегревшейся маршрутки.
