Нет ничего легче, как снять со всех типов и изображений г-жи Кохановской карикатурную маску и представить их наизнанку, в уродливом виде. Писатели, обнаружившие способность глубоко уважать и страстно любить тот мир, который изображают, всегда первые и подвергаются этому позору. В настоящем случае незавидная работа извращения типов и описаний, противопоставления светлым образам писателя страшных образов, с них же и снятых, значительно облегчается тем обстоятельством, что идеалы г-жи Кохановской помещены совсем не там, где литература и публика привыкли их видеть и снисходительно терпеть. У нас есть своего рода «гетто» для идеалов, кварталы, предоставленные для их постоянного «местожительства», процветания и нарождения. Никто не удивится, например, если они покажутся со стороны народа, в недрах крестьянского и купеческого сословия, за которыми преимущественно и усвоено право производить их, или если они сформировались на противоположном конце, на почве высшего общественного и духовного развития: тогда критика и публика занимаются только вопросом – отвечают ли сами идеалы высоте своего происхождения? Но, кроме этих двух пунктов, отведенных русским идеалам, добрая часть публики не может себе и представить возможности их появления где-либо в другом месте, а еще менее, как у г-жи Кохановской, во всех местах и во всех слоях общества, не исключая канцелярского и старопомещичьего. Известно, что г-жа Кохановская начинает с той точки, на которой остановился Гоголь: она ищет крепкого, физически и нравственно мощного русского человека и в этом смысле может назваться продолжателем Гоголя, исполняя и доканчивая его предсмертную программу: показать миру глубину и величие русской души, удивить его новым и необычайным типом. Материалов для этого типа, недоделанного или покинутого Гоголем, г-жа Кохановская ищет в твердости религиозных убеждений, в преданности светлым преданиям родной поэзии и в нравственных, самостоятельно выработанных началах провинциального быта нашего, который поэтому и становится у нее питомником и рассадником многочисленной семьи крепких, изумительно мощных людей. Народ собственно остается тут в стороне: от него отбираются только самые видные черты характера, самые яркие качества его духовной природы, и вместе с творческой поэзией, им созданной, разлагаются на весь мир, без разбора состояний, воспитаний, привычек и направлений. Все становится народом. У г-жи Кохановской есть мещане и мещанки, способные выносить огромную массу беды и горя, не покривившись на сторону, и есть мелкопоместные дворяне, не уступающие им в терпении и стойкости. Мещанин Кирила Петров и помещик Алексей Леонтьевич повести «Гайка» – родные братья по духу, приемам и образу мыслей. Так и везде. Холеная дочка богатого помещика и бедная горожанка, воспитанная под тиранической опекой матери, одинаково отличаются у г-жи Кохановской ясностью и веселием духа, одинаково заражены страстию к русской песне, к русской пляске, к формам русского общежития, которые вгоняют их, так сказать, в рост героинь народной фантазии и роднят до того, что дают им почти одно и то же лицо. Идеалы г-жи Кохановской могут даже расти под сенью присутственных мест, как, например, этот чудный канцелярист или подсудок «Черный», в котором весь народ уважал природного поэта, слагателя и импровизатора песен и который, сверх того, был поэтом и по глубине чувства, нежности сердца и готовности к самопожертвованию. Да и не только бедный подсудок, отдавший жизнь, чтоб спасти утопавшую лошадь, находит себе место в пантеоне г-жи Кохановской, но там высится также и изображение помещика Екатерининских времен, со всем его барством, самоуправством и самопоклонением. Печать мощной русской природы, которая лежит на нем, провела его туда ко всем другим обывателям этого пантеона.
Вообще надо сказать, что г-жа Кохановская мало заботится о дурной и сомнительной репутации, какая лежит на некоторых классах нашего общества и на некоторых эпохах нашей истории. Она останавливается только с иронией и нескрываемым презрением над подражательной «образованностью» столичных людей, перед холодным изяществом их манер, перед условной моралью и началами их спокойного, приличного и, в сущности, не очень честного общежития, которыми они силятся заменить крепкие основания народного быта, утвержденные на вере, предании и поэзии. За исключением этого отдела людей, у г-жи Кохановской нет никого на Руси, кто был бы лишен прав на поэтическое существование. Даже комические, карикатурные лица ее повестей, как, например, рябой неповоротливый комиссар повести «После обеда в гостях», всегда могут надеяться на симпатичное слово и всепрощение за одну способность увлекаться некоторыми чертами русской жизни. Довольно того, что в душе человека есть отзвук на религиозные и поэтические представления народа, – он уже тем самым попадает в славное воинство г-жи Кохановской, где и рядовые освещены блеском стоящих около них идеальных личностей. Так или иначе, но автор уже найдет способ показать, какую нравственную силу дает каждому такому лицу одна его чуткость к основным началам народного существования, и какая способность терпеть, прощать и блюсти себя от дурных искушений развивается в нем по милости одного этого обстоятельства. Правда, г-жа Кохановская преимущественно обращает внимание на торжественную, праздничную сторону, так сказать, человеческого существования и почти всегда упускает из вида ту сторону, которая открывается в сношениях людей с посторонними, в их способах добывать себе положение и средства жизни, во взгляде их на условия своего ремесла, своего занятия и на ближайшую обстановку того и другого. Мы не знаем, например, что думал поэтический канцелярист о своей службе в провинциальном суде, и еще менее знаем, как относился благородный приказчик Кирила Петров к купеческим порядкам, на которых вырос, уже не говоря о великодушном комиссаре, полтора года терпевшем презрение страстно любимой жены. Тут вопрос – вносил ли он что-нибудь из своего стоицизма и в исполнение своих комиссий – рождается сам собою. Да и психическая работа г-жи Кохановской не всегда исчерпывает свой предмет, как будто пугаясь некоторых вопросов. Можно спросить, например, действительно ли всемогущий помещик повести «Из провинциальной галереи портретов» Гаврила Михайлович был убежден, что на его стороне стоит и Божеский закон, так глубоко им уважаемый, когда он отдавался с наслаждением своей страсти безгранично властвовать над окружающими, да и относительно чудной дочки его, Анны Гавриловны, сохранившей до гроба привязанность и благорасположение к молодости, еще не устранено вполне сомнение: было ли превосходное качество это следствием ее чисто народного воспитания, или его можно считать результатом того благодетельного эгоизма, который заставляет людей, проживших весь свой век в достатке и почете, искать и собирать вокруг себя одни счастливые лица. Мы покажем далее, что, по свойству своей задачи и по роду своих произведений, г-жа Кохановская имела полное право обойти все эти и им подобные вопросы, но тем не менее они еще могут сделаться очень приличными темами для критики, не сочувствующей идеалам автора, и заменить выгодным образом опровержение этих идеалов посредством карикатуры или напоминовения всех позорных деяний, злоупотреблений и пошлостей, которые когда-либо встречались в провинциальном, народном и общественном быте нашем.
