Этот день навсегда вошел не только в историю, но и в мою жизнь. Утром 19 августа 1991 года, разбудив меня, отец сказал о ГКЧП. Я бросился к телевизору и следующие три дня почти не отходил от экрана, одновременно слушая западные радиоголоса. Помню, что, с одной стороны, ощущал какую-то гнетущую безнадежность и отчаяние от того, что перестройке пришел конец и не будет больше ни свободы слова, ни свобод вообще, а с другой стороны, – охватило чувство сопричастности к великому историческому событию, сродни тому, что Федор Тютчев описывал словами «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!», острого осознания, что на моих глазах происходит нечто грандиозное, сопоставимое только с событиями 1917 года, и я всему этому свидетель.
Двадцатилетний провинциальный юноша, книжный червь, живший радио- и телепередачами, я испытывал острую потребность поделиться распиравшими меня ощущениями, но не знал с кем. Я выходил из дома на тульские улицы, ожидая увидеть бурную реакцию жителей на происходящее в Москве. Но – и это было едва ли не бо`льшим шоком, чем само известие о ГКЧП, – я не видел никаких стихийно собирающихся толп, обсуждающих последние известия, в транспорте не слышал никаких разговоров о происходящем. Шла привычная жизнь – как вчера и позавчера.
Мой отец был тогда вторым секретарем Тульского обкома КПСС – должность на 1991 год не столь значительная, как прежде, ибо партия стремительно теряла рычаги управления и подвергалась бесконечному поношению. Двумя месяцами ранее Тулу посетил Борис Николаевич Ельцин в рамках своего предвыборного тура (именно тогда состоялось его знакомство с Павлом Грачевым, имевшее столь значительные последствия в дни ГКЧП). На площадь перед местным «белым домом» его вышли встречать десятки тысяч людей. Эйфория от его личности еще не проходила, население Тулы, как и других городов РСФСР, измученное беспрерывно ухудшающейся ситуацией в стране, возлагало на Ельцина самые невероятные ожидания.
В памяти остался следующий эпизод. Весна 1991 года. Я захожу в овощной магазин в Туле. Громко включено радио: выступает Михаил Сергеевич Горбачев. Продавщица – крепко сбитая женщина средних лет, в типичной для своей профессии ватной безрукавке, громко восклицает, возвышаясь над грязным прилавком с мелкой картошкой и вялой морковью, густо облепленными землей, – «как же он надоел! Кажется, сама бы взяла в руки ружье и застрелила!». Таково было отношение людей к центральной власти. Бесконечные пустопорожние речи Горбачева раздражали своей беспомощностью. На его фоне Борис Ельцин – такой же партработник и его одногодок, оказавшийся более хитрым политиком, выглядел свежим и многообещающим.
Провал ГКЧП имел для моей семьи большие последствия. 23 августа Ельцин эффектно подписал, во время выступления Горбачева в Верховном Совете РСФСР, как выразился российский президент, «для разрядки», указ о запрете Коммунистической партии Советского Союза. Генсек запрещаемой партии беспомощно пытался возражать с трибуны, лишь подчеркивая свою никчемность. И сразу же по всей России прокуроры начали опечатывать помещения партийных органов, позволяя выносить из кабинетов лишь личные вещи. Отец позвонил мне, велев срочно прийти к обкому – вышеупомянутому «белому дому». Он хотел передать электрообогреватель, который где-то купил, но все не удосуживался принести домой, чтобы тот не пропал в суматохе опечатывания. Поскольку входы в здание были перекрыты и вынести его было невозможно, обогреватель положили (отец или его помощник) под решетчатую ограду, преграждавшую вход во внутренний двор четырехугольника обкома, и мне надо было его из-под нее вытащить.
Но не тут-то было – «белый дом» по периметру оцепили откуда-то взявшиеся дружинники с красными повязками, и одним из них был мой бывший однокурсник, активист местного демократического движения, выгнанный из института. Я, естественно, не рискнул приближаться к ограде, и электрообогреватель пропал в хаосе революции. Так в моей персональной истории трагическое смешалось с комическим.
Но куда важнее была потеря отцом работы – его вместе с другими работниками обкома вывели из здания под улюлюкающие крики собравшейся толпы. В одну минуту обнулилась вся его предшествующая комсомольско-партийная карьера, и в 46 лет надо было все начинать сначала и как-то кормить семью. Тогда я этого не понимал. Напротив, в душе я был рад, что наконец-то никто не сможет назвать меня «сынком партийного работника», что нависало надо мной как проклятие, особенно в последние три года, когда партию стали поносить все кому не лень, и я чувствовал себя как еврей в нацистской Германии в первые годы нацизма.
После трех дней ГКЧП страна кардинальным образом изменилась. Запрет КПСС – станового хребта советской империи – означал ее кончину, и через четыре месяца она исчезла с лица земли.
Сегодня, спустя почти 30 лет после описываемых событий, история с ГКЧП воспринимается не так серьезно. Многие современники о ней уже забыли, а для молодого поколения она и вовсе не существует. В поведении людей, «не замечавших» переворота в Москве и живших своей привычной жизнью, я вижу больше житейской мудрости, нежели в моем исступленном состоянии юноши, не умудренного опытом. Ныне действия ГКЧП представляются мне лишь эпизодом, хотя и ключевым, в трагическом распаде страны.
