Каузальность и идентичность
О прогрессе научного знания можно судить по тому, насколько изменилось значение очень длинных и широко используемых научных терминов. Первоначально термин «причинность» обозначал ту часть причины, которая позволяет ей производить эффект – силу или мощь, с помощью которой причина осуществляет свою причинность. Это значение термина также представляется вполне естественным, если учесть, что понятие причинности, вероятно, было абстрагировано от опыта наших целенаправленных действий и перенесено на процессы внешнего мира. Не опыт изменения, а скорее опыт приведения изменений в соответствие с нашими целенаправленными усилиями, по-видимому, и породил идею причинной связи. Первое понятие причинности – это понятие цели, causa finalis, которая включает в себя causa efficiens; но и сегодня следы этой антропоморфной концепции причинно-следственной связи не полностью искоренены. Не только популярная концепция представляет это отношение в терминах понятия цели, из которого удалено сознательное намерение и которое, как мы знаем, заменяется бессознательной волей или более абстрактным понятием силы, необходимости и т. п. Если это выведение понятия верно, то стоит отметить, что источником ненаучной концепции причинности является не опыт равномерной и постоянной последовательности событий, не опыт изменений, а опыт человеческой власти над вещами, который путем расширения и переноса превращается в концепцию божественной власти. Эта идея кажется не просто эмпирической, но даже экспериментальной; отсюда и упорное следование этой психологически необходимой, но с критической точки зрения весьма сомнительной концепции.
После язвительной критики Юма можно считать доказанным, что мы никогда не обладаем восприятием действующей силы или власти. Ощущение наших усилий обычно приводит к движению наших конечностей, движению, которому предшествует ряд процессов в центральных органах, не входящих в восприятие, так что в начальной точке этого ряда воля и молекулярные изменения, вероятно, совпадают. Мы сами должны признать, что в нормальных случаях интенсивность этого ощущения пропорциональна проделанной работе. Но в восприятии того аффекта сознания, который мы называем волей, не содержится ничего, что могло бы сделать возникновение движения из него понятным. Представление о воле содержит ощущение стремления в связи с представлением об определенном его направлении; но оно не включает представления о другом, внешнем эффекте воли. Воля может присутствовать, но движение может не получиться, и мы не можем понять, почему в случае паралича конечностей обычный успех не удается. Если бы в нашей воле было восприятие производства, восприятие производящего принципа, мы могли бы отличить неудачную волю от воли производящей. Таким образом, наше представление о силе или порождении – это не восприятие, а вывод, выходящий за рамки непосредственно известного и предполагающий, а не устанавливающий отношение причинности.
Если, таким образом, идея эффективной причины должна быть устранена, поскольку она проистекает лишь из неточного толкования опыта, то какое содержание остается для понятия причинности и как можно доказать истинность этого понятия? Юм попытался ответить на оба вопроса.
Он опровергает априорные доказательства общего закона причинности, данные в его время, и дает определение понятия причинности, которое, хотя и получило почти неоспоримую силу в позитивной философии, кажется мне неадекватным в одном существенном пункте. Из доказательств, которые Юм подверг своему тщательному анализу, я считаю два, в частности, все еще заслуживающими внимания. Некоторые философы (в частности, Гоббс) утверждают: Поскольку все точки времени и пространства, в которых, как мы можем предположить, объекты начинают быть, сами по себе одинаковы, то, если не существует причины, которая принадлежит в особенности времени и месту и тем самым определяет и фиксирует существование, это существование должно вечно оставаться in suspenso [в подвешенном состоянии – wp], следовательно, объект не может начать быть, если нет ничего, что определяло бы его существование. Эта линия аргументации, очевидно, аналогична той, которую предпринял Кант; только Гоббс имеет дело с порядком самих вещей, тогда как Кант ограничивает свое доказательство принципов сосуществования (взаимодействия) и преемственности (причинности и зависимости) порядком явлений. Только когда явления в пространстве и времени определяются общим правилом их взаимодействия и последовательности, они становятся объектами опыта, в отличие от субъективного и внутренне неопределенного восприятия. Правило обеспечивает отнесение явления к объекту, поэтому оно является основой объективной концепции в целом. Причинность и взаимодействие априори принадлежат к концепции объекта, но не потому, что они абстрагированы от него, а потому, что они являются условиями или элементами его концепции. – Некоторые контраргументы Юма применимы и к этой кантовской линии аргументации. Первый вопрос всегда звучит так: существует ли вещь, а второй: когда и где она существует. Если устранение причины в первом случае не может быть объявлено непоследовательным без доказательства – а это действительно не так, по крайней мере, если мы не предполагаем всеобщность причинности, которую хотим доказать, – то тем более во втором, который зависит от первого. Как указывает Милль, не существует закона для первоначального сочетания вещей; мы разумно ищем только законы для тех видов сосуществования, которые мы должны рассматривать как вторичные следствия законов преемственности, т.е. как модификации первоначальных сочетаний. Всеобщность закона причинности в отношении порядка вещей или явлений в пространстве, таким образом, страдает исключением, по крайней мере, в одном важном случае, так же как и в отношении временного порядка, поскольку не простое положение объектов во времени, их чистая последовательность, а только изменение последовательности требует причины.
