Посвящается Маргарите Геннок
Книги похожи на очень маленьких детей. Равнодушное отношение к ним приводит их в смущение: они на первом же шагу спотыкаются, а на втором падают. Мне хотелось бы избавить эту книгу от такой печальной участи и для этого отдать ее, новорожденную, под ваше милостивое покровительство. Я посвящаю вам, Маргарита, роман, в котором нет ни интриги, ни драмы, ни адюльтера. Действующие лица романа не разбираются в нем одно за другим путем тонкого анализа. В своих стремлениях они не колеблются, не изгибаются, как ковер, на каждой ступени их жизненной лестницы. Этой удивительной способности, придающей столько прелести современным романам и часто составляющей их единственное украшение, у меня, признаюсь, совсем нет. Это не презрение, а бессилие: виноград всегда казался слишком зелен лисице, когда ей нельзя было до него достать.
Пусть он понравится вам зато свой безыскусственной простотой. Двадцать веков мистицизма сделали наше общество утрированно стыдливым, лицемерным и беспощадно жестким. В заботах о своей душе современное человечество забыло о своем теле. Прежнее человечество, наоборот, обожало его: оно говорило меньше о добродетели и гораздо больше о гармонии. Афиняне, правда, были люди грубые и недалекие, заурядных способностей и не изящные. Только одной случайностью можно объяснить, что их бесплодная почва произвела на свет Платона, Фидия и некоторых других, не позабытые еще имена которых заставляют вспоминать о прошлом, не лишенном величия.
Если бы вы жили среди полного неги воздуха, который ласкал улыбку Аспазии, то вы, без сомнения, были бы Эринной, смелой, белокурой, как она, такой же, как она, мечтательной и такой же, как она, своенравной. Поэтому, не прочитав, не закрывайте книги, которая, после стольких других, будет повествовать вам о Греции. Вы, понимающая и любящая еще бессмертную колыбель цивилизации, вы, может быть, найдете здесь осуществление вашей мечты. Задумчиво пробегая напоминающие о прошлом страницы, вы снова увидите ясное небо, синее море, берега, окруженные островами, белые храмы, отражение которых дрожит при малейшем колебании волн, увидите легкие триеры, которые на веслах скользят по морю, точно большие птицы, быстро летящие над самой водой. Не ставьте ей в упрек, что она слишком близка к своей эпохе. Творческие силы, более молодые, чем мои, придали бы ей больше правдивости и больше изящества. Но не все можно сделать, как хочешь; нельзя создать все, что чувствуешь. У многих в голове роятся чудные фантастические картины, которых перо никогда не напишет.
Я посвящаю вам, Маргарита, эту книгу такой, какова она есть. Если у вас есть крылья, прострите их над ней.
«Под солнцем Афин»! Красивое заглавие: оно напоминает о том, что прошлые века оставили нам самого светлого, самого пленительного: остроумные мужчины, красивые женщины, бронзовые и мраморные статуи под изящными портиками, прозрачное небо над гладким, как зеркало, морем и бессмертная богиня, увенчанная фиалками, непобедимая и священная, как и сама земля Эллады. Красивое заглавие, но сама книга еще лучше. Эта книга не старается угодить низким страстям, испорченному вкусу известной категории публики; автор книги, – обещающий подарить нам немало еще своих сочинений, – руководствовался одним только желанием: изобразить еще более величественной античную красоту, к которой мы всегда возвращаемся, которая вдохновляет нас, окрыляет нашу фантазию. Отсюда удивительная рельефность романа, написанного сильно и правдиво, и – что еще более редко – свидетельствующего о большой эрудиции автора, умеющей облекаться поэзией, подобно тому, как изящные сиракузки, говорит Теокрит, облекали свои античные формы легким покрывалом из виссона.
Я не стану делать сухого критического разбора романа, чтобы не лишить его всей прелести новизны; не стану также доискиваться, как удалось автору слить с таким удивительным искусством вымысел с действительностью и примешать к мрачной драме Пелопоннесской войны самую трогательную, самую героическую историю любви. Я предпочитаю изучать по самому автору вопрос, все еще остающийся невыясненным и служащий предметом многих споров, вопрос о том, как понимали нравственность женщины в Древней Греции. И на самом деле, хотя мы почти вернулись к идее великолепной и строгой античности, как понимали ее Лебрен-Пиндар и художник Давид, мы все-таки недостаточно еще приблизились к языческому очагу, чтобы хорошо различать детали, схватывать позы, непринужденную грацию жестов и всю эту обыденную жизнь, которая смутно рисуется нам сквозь длинные периоды истории и высокие колонны уцелевших храмов. Несмотря на это, мы изумляемся и приходим в восхищение каждый раз, когда поэт или художник, обращаясь к этим вечно свежим источникам прошлого, приподнимает перед нами немного завесу человеческой жизни и, сдувая пыль с этих останков прошлого, которые считали мертвыми, дает нам возможность видеть уже не статуи и камни, а существа живые, нежных и очаровательных матерей, жен, сестер… Андре Шенье стяжал себе великую славу тем, что дал нам возможность увидеть в этих героях людей, которым были знакомы чувства, и пробудил в нас наряду с удивлением любовь к ним. Он, как человек, который еще грудным ребенком лакомился иметским медом и в котором жила душа античного грека, сумел избежать ненужной высокопарности и излишней болтовни в своем описании античной красоты – и нас коснулось ее дыхание чистое и легкое, как дыхание юной девы, и мы почувствовали священный трепет.
