Из окна тянуло сладким олеандром, мокрой листвой и прохладной свежестью ночи. Свет давно погас; четырнадцатилетняя Патриция подтягивала к груди одеяло и покрепче зажмуривалась, чтобы уснуть. Ничего не выходило: с первого этажа так и доносился тихий, но беспокойный голос отца. Как бы она ни старалась его не замечать, интерес перевешивал, и она все внимательнее прислушивалась к разговору.
Ее комната находилась на втором этаже семейного особняка, прямо у самой лестницы. В последнее время Патриция оставляла дверь на ночь приоткрытой, растерянно поясняя, что проветривает спальню – ей очень душно. На самом же деле небольшой просвет позволял видеть тени, блуждающие на стене, к которой прилегала лестница. Если мелькали желто-коричневые пятна – значит, отец еще не спал и сидел внизу. А если сквозь щель чернела густая темнота, то он давно ушел к себе, оставив на журнальном столике лишь чашки с кофейными разводами.
Когда-то по ночам его голос смешивался с голосом матери – более звонким и эмоциональным, чем напряженное бормотание отца. Тогда тени напоминали воздушные фигуры в цирке: они становились то меньше и отчетливее, то разрастались на всю стену, и контуры их казались размытыми. Тени умели ссориться: они бросались упреками, угрожали друг другу, и Патриция сомневалась, в действительности ли эти тени принадлежат ее родителям?
Лишь благодаря тем весенним ночам, когда остывший воздух впитывал ароматы цветов и раскаленную тяжесть надвигающейся грозы, Патриция узнала, что между матерью и отцом творится что-то неправильное. Днем оно ничуть не бросалось в глаза: мистер и миссис Колман вели себя учтиво, не произносили ни единого грубого слова в адрес друг друга, хотя… Возможно, такая ласковая вежливость объяснялась лишь незаметным, но вездесущим обществом прислуги. Но стоило экономке уйти, как наружу рвались все накопленные оскорбления, и они с яростным удовольствием сыпались ими, наивно думая, что дочка спит и ничего не слышит.
А десять дней назад голос матери внезапно исчез. До самого предрассветного часа внизу горели лампы, раздавались шаги и скрипы лестницы. Отец с матерью долго спорили о чем-то, а потом все стихло. И утром Патриция обнаружила, что мамы нигде нет. И вещи, которые всегда обозначали ее присутствие – пальчиковые флакончики духов, расчески и шиньоны, нитки бус и шкатулки с золотом – все они куда-то исчезли, оставив после себя лишь голые поверхности. Даже тонкие кромки пыли стерлись, словно на этих столиках никогда ничего не лежало.
Распахнув двери гардероба, Патриция недосчиталась и одежды матери. Что-то было на местах: кашемировые пальто и теплые шубы, сапоги на острых каблуках, брючные костюмы. А вот летние платья испарились. Патриция знала их все как свои пять пальцев: оставшись одна, она часто рассматривала одежду мамы и мечтала, что когда-нибудь и у нее будут такие же вечерние платья или белоснежные летние брюки. Надо только немного вырасти – еще чуть-чуть, хотя бы до семнадцати лет… Или научиться не пачкать белое.
Во время завтрака место матери тоже пустовало. Его даже не сервировали – словно бы уже все, кроме дочери, знали, что этого делать не нужно. Смущенно глядя на сведенные брови отца, Патриция спросила:
– А что случилось? Где мама?
Он слегка вздрогнул и вздохнул, словно и ждал этот вопрос, но в то же время совершенно не имел понятия, что на него отвечать.
– Мы с мамой решили какое-то время пожить отдельно.
– Какое?
– Не могу сказать.
– И где она будет жить? Это ведь ее дом, наш общий.
– Дочка, мама сама так решила.
– И ты не уговорил ее остаться?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она взрослый человек, и не обязана прислушиваться к моим просьбам.
– А к моим?
– А что – к твоим?
– Почему мама ничего мне не сказала? Почему я проснулась, а ее уже нет?
Ей стало очень горько – вдруг, не спи она всю ночь, ближе к утру мама бы заметила, зашла к ней в комнату и сама обо всем рассказала? Не могла же она просто так уйти, даже не попрощавшись?
– Я не знаю, что тебе ответить, дочка, – за все время завтрака отец даже не притронулся к еде. – Когда я сам пойму что-нибудь, я объясню тебе. Обязательно.
Но, кажется, надежда в нем умерла еще тогда.
Выбравшись из постели, Патриция бесшумно направилась к лестнице. На цыпочках она спустилась на несколько ступенек так, чтобы видеть отца, и замерла, всем телом прижимаясь к деревянным перилам.
Фред Колман сидел в гостиной. К дивану он протянул телефонный провод, а сам телефон разместил на коленях. На кофейном столике перед ним лежал раскрытый справочник: Патриция узнала его по кожаной бордовой обложке. Левой рукой Фред держал сигарету, а правой – нервными движениями набирал номер, прижимая трубку плечом. Стоило ему немного повернуться влево и поднять взгляд, он бы заметил Патрицию, поэтому она старалась не дышать.
