Глава 1. Степан Савраскин
Мне-то чего, я человек конченый, но нисколько не страдаю от этого факта, и спорить с ним, равно как и сопротивляться ему, не пытаюсь. Раз так, значит так – другого, вероятно, мне на роду не написано, и нечего протестовать.
Получается, что нет ни одного такого дельца, которого не смог бы я исполнить из-за противоречия со своими нравственными соображениями. Одно время, в ранней юности, я, думая об этих своих особенностях, старался такое придумать себе гадостное задание, на которое ни при каких обстоятельствах, ни при каких заманчивых перспективах не решился бы… И не смог… Не смог придумать ничего такого, чтоб совершенно уж было невыполнимо для меня! Каждый раз выискивалось в моем воображении то необыкновенно прельстительное искушение, ради которого я и на самые крайности был бы рад пуститься, готовый вовсе пренебречь муками совести. Можно даже предположить, что у меня ее совершенно и нет – совести. И, сделав такое заявление, я вовсе не ужасаюсь от его содержания. В этой мысли для меня не содержится никакого кокетства и никакой напускной инфернальности, за которыми могло бы выглядывать телячье желание доверчиво прижаться к чьему-нибудь теплому, заботливому боку. Я на этот счет совершенно спокоен и не расстроился бы, получив окончательное заключение о полном и совершеннейшем отсутствии в моем организме этой пресловутой совести.
Но, чтобы не кривить душой, нужно сказать, что все-таки совесть у меня имеется, и известно мне об этом из мелочей. По-крупному, по-серьезному, возможно, у меня совести и нет, по крайней мере, я о ней ничего не знаю, так как она меня никогда в жизни не беспокоила, а вот в мелочах она проявляется и тем самым подтверждает свое реальное существование. Под мелочами я имею в виду бытовые ситуации, ежедневно, помногу раз возникающие у каждого и на работе, и в транспорте, и в магазине, и еще где-нибудь. Я, например, без очереди никогда не лезу – мне совестно, в метро стараюсь не занимать сидячее место – только если вагон совсем уже пустой, а иначе стою себе и книжечку читаю, держась культурненько за поручень. При случае я всегда дверку придерживаю, чтоб она следующего за мной человека по башке не хлопнула, особенно, если за мной женщина идет или пожилой человек, а еще, если я с кем взглядом случайно встречаюсь, стараюсь улыбнуться тепло и едва заметно так, чтоб это не было похоже на идиотское заигрывание, а просто выглядело как маленький сигнальчик расположения. Люди на такие сдержанные улыбочки очень хорошо реагируют – тоже улыбаются в ответ, доверчиво так и с некоторой симпатичной робостью.
С продавщицами в магазинах я никогда не ругаюсь, легко соглашаюсь со всеми случайными собеседниками – все это потому, что не хочется людей обижать бесполезными мелочами. Но дойди дело до чего-нибудь крупного, по-настоящему существенного – у меня ни один мускул не дрогнет всех этих граждан, которые только что мне смущенно и трогательно улыбались, отправить, например, в концлагерь или своими руками расстрелять.
Я даже иногда представляю себе, как все люди погибнут из-за какой-нибудь катастрофы, а я один останусь и буду себе прогуливаться по пустынным улицам, среди пустых домов, и все будет мое. И в какой-то мере, конечно, будет жалко, но вместе с тем и радостно, что я оказался избранным: остался один из всего народа жив! Или еще я представляю себе – находясь где-нибудь в общественном месте – на концерте или на спектакле с участием какого-нибудь талантливого, интересного и популярного актера, которого все любят, уважают, который много в жизни преодолел и остался порядочным человеком, как я этого кумира публики, такого с умным прищуром глубокомысленных глаз, неважно, мужчину или женщину, тихонько прицелившись из какого-то незаметного оружия… шлеп, и… убиваю выстрелом в голову. Тут крик начинается, гвалт как же, такой человек погиб! А мне не жалко было бы его нисколечко, я бы еще какую-нибудь незаметную гранату в толпу этих от горя надрывающихся граждан швырнул бы, как делать нечего.
Еще я слышал, что люди, попавшие в экстремальные ситуации, иногда умирают от голода, потому что не могут заставить себя отрезать кусок от погибшего товарища и съесть. У меня бы такой проблемы не возникло. Я вообще в этом сложности не вижу. Человек ведь уже погиб, это же не от живого кусок отрезать.
Если бы я сам, например, погиб и какие-нибудь люди отказались меня из щепетильности в пищу употреблять, игнорируя угрозу голодной смерти, я бы расценил это просто как глупость и больше никак. Можно из брезгливости, например, отказаться или из-за опасения заразиться трупным ядом, хотя, если как следует жрать захочешь, будет уже не до брезгливости. Мне кажется, в любой ситуации главное – выжить, а дальше можно и пофилософствовать на разные темы, и сладко помучиться, если желание имеется… Но для этого всего нужно в первую очередь остаться живым! Я даже слышал, что солдатам в цивилизованных странах именно такие дают наставления их командиры на случай попадания в плен: «Все что хотите делайте, всех предавайте, как угодно унижайтесь, только, бога ради, сохраните свои жизни, а мы вас потом подлечим, реабилитируем и здоровенькими вернем в строй». Я, в принципе с этим согласен, по-моему – вполне современный подход.
