***
Что-то оказалось не в порядке с анализами, и её, пятнадцатилетнюю восьмиклассницу, в конце учебного года положили в больницу на обследование. Таня не возражала: битва за четвертные и годовые отметки персонально для неё закончилась каникулярным затишьем, а «повращаться» среди взрослых представлялось любопытным.
В их маленьком солнечном зелёном городке мама устроила Таню в хорошую больницу от стратегически важного химического завода, где компетентные врачи знали, что бывает от хлора, а что – от радиации.
В приёмном покое девицу измерили и взвесили. «Маловато для пятнадцати лет сорок килограммов», – по-деловому заметила медсестра. Таня пожала плечами – она всегда так делала, когда не соглашалась со взрослыми; лично её смущали расползавшиеся по сторонам родимые телеса, но жизненный опыт подсказывал: взрослые не любят, когда им перечат дети.
Очутившись в большой светлой палате на шесть коек, две из которых стояли пустыми, Таня выяснила: от неё требовалось сдавать анализы и гулять по парку, в котором утопали больничные отделения, общаться с соседками и много-много читать. На последний случай в сумке лежала классическая литература на следующий учебный год. Она бы, правда, лучше другое чтиво полистала, но их Нина Константиновна – строгая, но авторитетная учительница литературы – сказала всему классу (а покраснела Таня): «Хватит читать „фэнтези“, мы уже взрослые люди, пора думать».
Классика, к счастью, оказалась не такой уж занудной, особенно если «думать»; Тане спустя полгода даже понравилось. Иногда она вздыхала, тоскливо поглядывая на младшую сестру, с упоением глотавшую «белиберду», но хотела проявить силу воли перед собой. И чтобы никто об этом не догадался. Таковы были её тайны – «чтоб никто не догадался»: дополнительное мытьё пола или посуды, второе место на олимпиаде или похвала тренера по гимнастике, – придающие значимости в собственных глазах или, выражаясь по-взрослому, повышающие самооценку. Вот только от сладкого отказаться не получалось – ни тайно, ни явно.
Соседки по палате попались интересные. Одна – высокая тонкая молодая женщина, очень красивая и сдержанная в поведении, у неё тоже что-то с кровью не в порядке – каждый день писала в тетрадке непонятные витиеватые иероглифы и с морщинкой на лбу заучивала их. Таня поинтересовалась:
– Что это вы делаете?
Та с достоинством объяснила:
– Учу грузинский язык.
– Зачем?
– Я выхожу замуж за грузина и хочу понять культуру и обычаи этого народа, мне же с ними жить.
Таня от удивления открыла рот и распахнула свои и без того огромные глаза.
– А-а… почитайте?
Женщина снисходительно улыбнулась, но не отказалась и медленно, с выражением прочитала фразу.
– Что это значит по-русски? – спросила Таня.
– Поздравляю с днём рождения, дорогой.
– Ух ты, здорово!
Потом Таня следила, как женщина вырезала открытку, рисовала на ней, плела узор грузинского алфавита, и радовалась, и восторгалась такой любви:
– Каким счастливым будет ваш муж!
Поправив больничную простынь и пытаясь взбить подушку «как у бабушки», Таня косилась на соседку и думала, что она, Таня, ничего не понимает в любви, ведь ей даже английский в школе учить не хочется – он такой «бе-е-е», – а что, если бы ради неё кто-то выучил… французский? Неужели у взрослых подобное реально?..
Ещё одной соседкой по палате стала древняя немка, сухая, высокая, морщинистая, откуда-то из деревни. В городе и области много тогда жило немцев, потомков сосланных после войны. Бабушка плохо говорила и понимала по-русски, и с ней мало кто беседовал «о жизни». Но Таня её жалела, родная бабушка в сравнении с немкой казалась наисчастливейшим экспонатом древности: румяная, весёлая, обладательница таких достоинств пенсионного возраста, как беляши с мясом, пироги с яблоками и жирнющие блины (вот сорок кг внучка и наела при скромном-то росте!). Немка же часто плакала, никто её не навещал, поэтому девочка прониклась состраданием. Не рассчитывая, что разговор выйдет утешительным, она участливо обратилась к соседке:
– Бабушка, из-за чего вы плачете?
Таня ожидала услышать что угодно: длинный перечень старческих болезней, нытьё о слабости, тоску о том, что «дети уехали и не навещают», и в меру своих пятнадцатилетних сил обласкать старушку, но услышанное в ответ заставило почувствовать вес собственной челюсти.
– Неудачно замуж вышла.
– Сколько же вам лет, бабушка?
– Девяносто два исполнилось, – немка отвечала серьёзно, не спеша, чуть грустно.
– А когда замуж вышли?
– В прошлом году.
– Тогда сколько лет мужу?
– Девяносто семь.
– Почему неудачно?
– Он экономит, не разрешает свет включать. Не могу в темноте, мне страшно, забуду выключить в туалете, а он, злой такой, ругается…
Анекдотичность ситуации не вызвала улыбки на Танином лице: собеседница выглядела крайне несчастной, и девочка глубоко вздохнула, пытаясь «думать» и «делать выводы», но преуспела лишь в подозрении о своеобразности мира взрослых, полного нелепых неожиданностей.
Последней в палату подселили многодетную мамочку, у которой периодически снижался до критического уровня гемоглобин в крови. Она много и долго спала, сомнамбулой передвигалась по палате и через силу ела, а Тане зудело поболтать. Среди её подруг в двух семьях числилось по трое детей, а в одной – пятеро. Родители в этих семьях работали, отпрыски росли сами по себе или на попечении старших братьев и сестёр. Правда, дети стояли горой друг за дружку и у Алёнки, и у Ольги, а вот у Наташки на дух не переносили «ближних». А ещё в той семье, где пятеро, ничего не найдёшь покушать. Ну, чего, голодные подружки забегали по соседству и между делом перехватывали то яблочко, то бутерброд, то даже котлетку… С Алёнкой, однако, фокус не прокатывал: пусто в хлебнице, холодильнике и кастрюлях; всё, что их мама готовила, приходя с работы, исчезало в бездонных желудках здоровых лбов моментально, а к утру зачищалось окончательно. Но вот эта вновь поступившая мать четверых детей не работала (Таня подслушала беседу с врачом), сидела дома. А что, так можно?.. Таня бы тоже хотела. Хотя… Когда женщина чуть пришла в себя после капельниц, они всё-таки пообщались. С доброй улыбкой и юмором та рассказала о чадушках (некоторые из которых, между прочим, были постарше Тани), о том, как вечно работающий отец семейства по воскресеньям выдаёт выстроившимся в шеренгу отпрыскам по большой шоколадке за «послушание и хорошее поведение», а обнаружив в собственной кровати пролитый чай и крошки печенья, лишь обречённо вздыхает и самолично убирает следы пиршества, ибо виноватых нет, сколько ни ищи. Вечером все четверо навещали маму в больнице, и Таня думала, что, пожалуй, в этом что-то есть, тепло какое-то и забота, хотя… «сто пар обуви в коридоре…»
