В школе, конечно, все пошло наперекосяк. Чего и следовало ожидать. В понедельник ее закрыли, а в остальные дни почти никто из нашего класса не пришел на занятия. Неужели, думал я, все чувствовали себя лучше (или безопаснее) дома, наедине со своими мыслями и сводками новостей?
Вскоре учителя запаниковали; стали твердить, насколько важен для нас этот год и мы должны проявить усердие, несмотря ни на что. Все понимали, что они говорят об экзаменах, но никто из учителей не находил в себе смелости в этом признаться, потому что, господи, кто вообще будет думать об экзаменах в такое время?
В четверг утром на общем собрании мистер Ллойд сказал:
– Грета хотела бы видеть нас сильными. Мы должны жить дальше. Ради нее.
Затем он издал приглушенный звук – нечто среднее между всхлипом и стоном, который всем показался комично нелепым, поскольку так мог бы хрипеть умирающий человек. Мистер Ллойд стоял перед нами и плакал, как ребенок; его плечи сотрясались, будто в приступе веселья. Крупные слезы бежали по лицу. Мне вдруг отчаянно захотелось рассмеяться, но я сдержался; мы молча смотрели на него, захваченные необычным зрелищем – мужчиной с разбитым сердцем.
Невозможно было поверить в то, что мистер Ллойд способен так рыдать. Он был высоким, крепко сбитым фанатом регби. И нисколько не походил на директора школы. Частенько сквернословил и отличался взрывным характером. В его кабинете на стене висела картинка с изображением карьера; поговаривали, что она прикрывает дыру, которую мистер Ллойд проделал кулаком в тот день, когда кто-то в школе запустил пожарную сигнализацию четыре раза за одно утро. Я не очень-то в это верил. Особенно после того, как увидел его слезы.
Самыми сложными оказались моменты, от которых мы не ждали ничего плохого. Например, время между уроками, когда мы переходили из одного класса в другой. Грета была одной из нас – возможно, немного лучше других, – однако никто по-настоящему не обращал на нее внимания, поскольку все привыкли к ее присутствию. Однако теперь люди, казалось, не могли отвести взгляд от пустоты, которая осталась от Греты; они переговаривались между собой тихим полушепотом, словно уже находились на похоронах.
На той неделе плакали все. Наверное, стоило закрыть школу до следующего понедельника, поскольку мы все равно ничего не смогли усвоить, кроме, пожалуй, того факта, что люди скорбят по-разному. Думаю, не закрыли школу потому, что многие чувствовали себя там лучше, чем дома. Все пребывали в шоке, особенно наш класс. На уроках мы не могли не коситься на пустой стул Греты, не могли не плакать. Даже трудные подростки. Кое-кто из самых крутых прятался под капюшоном толстовки и прикрывал глаза рукой, отчего выглядел еще более уязвимым, чем те, кто рыдал открыто и громко. Плач выглядит в сто раз хуже, когда пытаешься сдержать слезы.
Я был в порядке.
Нет, правда. Все происходившее напоминало кино, как будто, проснувшись однажды утром, я застал окружающий мир слегка искаженным и поблекшим; теперь все обязаны были следовать определенному сценарию, играть роли. Включая меня. Я тоже немного поплакал, в меру, как и положено парню. Когда мама села рядом на диван и рассказала о случившемся с Гретой – ее ладонь на моей щеке, лицо блестит от слез, – я отлично сыграл потрясение. В школе послушно склонил голову во время минуты молчания. Делал вид, будто с трудом сдерживаю рыдания, крепко сжимая губы и часто сглатывая. Я вел себя так, как они хотели.
Притворялся, что чувствую себя отвратительно, но это было неправдой. Возможно, я был немного не в себе, однако мой разум, мое сердце и мои нервы оставались невозмутимыми. Даже когда я видел фотографии Греты по телику или в сети, даже когда думал о ее окровавленном теле в карьере, мне не хотелось плакать.
Разве это не странно?
Впрочем, возможно, и с остальными происходило то же самое: потрясенные, неспособные принять факт смерти Греты, они заставляли себя плакать, поскольку так уж положено, когда кто-то умирает. Может быть, мистер Ллойд рыдал на собрании, думая, что так и полагается вести себя директору школы. Мы не скорбим по-настоящему сразу после трагедии. Никогда.
– Кто мог это сделать? – спросила Кира в классе английского языка, пробегая кончиками пальцев по спинке стула, на котором еще на прошлой неделе сидела Грета. – Я не понимаю. – Тушь прочертила волнистые черные дорожки на ее лице.
Разумеется, ответа не знал никто. Никто не знал, зачем было убивать Грету Пью и оставлять ее холодное, мокрое от дождя и крови тело в карьере.
* * *
Большинство газет напечатало школьную фотографию Греты, снятую три месяца назад. Дружелюбная улыбка, отливающие золотом волосы перекинуты через плечо. Косметики почти никакой, из украшений только небольшие сережки-гвоздики – думаю, с крошечными, сверкающими бриллиантиками; такие обычно дарят девочкам, когда им прокалывают уши. Грета выглядит мило и очень по-детски. Людям кажется особенно жутким, что кто-то мог убить такую симпатичную, невинную девушку.
