Марья Андреевна (сидит за пяльцами) и Анна Петровна (на диване).
Анна Петровна. Вот тут и живи, как хочешь. Как бы папенька-то твой не мотал без памяти, так бы другое дело было, а то оставил нас почти ни с чем. Дела все запутаны, тут тяжба еще!.. Вот дом-то отнимут, что тогда делать-то? Ты только подумай, как мы тогда жить-то будем!.. А что я! Мое дело женское, да я и не знаю ничего: я сама привыкла за людьми жить. (Молчание.) Хоть бы ты замуж, что ль, Маша, шла поскорей. Я бы уж, кажется, не знала, как и бога-то благодарить! А то как это без мужчины в доме!.. Это никак нельзя.
Марья Андреевна. У вас ведь, маменька, уж один разговор.
Анна Петровна. Что ж такое не говорить-то! От слова-то тебя убудет, что ли? На-ка поди, уж и говорить-то нельзя. Что такое, в самом деле!
Марья Андреевна. Разве я виновата, маменька, что мне никто не нравится?
Анна Петровна. Как это не нравится, я не знаю; это так, каприз просто, Маша.
Марья Андреевна. Какой же каприз, маменька? Кто за меня сватался, вспомните хорошенько, что это за люди?
Анна Петровна. Что ж делать-то, Машенька? Что ж делать-то, друг мой? Где ж нам тебе красавцев-то взять? Нынче хорошие-то женихи всё денег ищут, не хотят видеть, что ты у меня красавица. Куды это я табатерку засунула, уж и не знаю! Посмотри-ка там на столике… Постой, здесь, в кармане. Нет уж, как бы, кажется, тебя не полюбить! Все ветер в голове-то у молодых людей. Да, признаться сказать, ведь и ты-то очень разборчива. А ты подумай, ведь у нас не горы золотые – умничать-то не из чего!
Марья Андреевна. Хорошо, хорошо.
Анна Петровна. Да что хорошо-то?
Марья Андреевна. Я подумаю.
Анна Петровна. Да о чем думать-то, скажи ты мне, сделай милость. Додумаешься до того, что просидишь в девках.
Марья Андреевна. А что ж за беда такая?
Анна Петровна. Глупа еще ты – вот что. (Сидит, надувшись. Молчание.) Что это, ей-богу, хоть бы Платон Маркыч пришел. Уж я и не знаю, что мне делать-то. Вот был чулок, вот где теперь чулок?
Марья Андреевна. Вот, маменька, чулок. (Подает.)
Анна Петровна (вяжет чулок). Нейдет Платон Маркыч, да и только; что хочешь, тут и делай.
Марья Андреевна. Да зачем вам, маменька, Платон Маркыч понадобился?
Анна Петровна. Как зачем? Что мы знаем тут, сидя-то; а он все-таки мужчина. Буточник бумагу какую-то приносил, кто ее там разберет? Вот поди ж ты, женское-то дело какое! Так и ходишь, как дура. Вот целое утро денег не сочту. Как это без мужчины, это я уж и не знаю, тут и без беды беда. Возьми-ка, Маша, бумажку, да посчитай мне деньги-то, сделай милость.
Марья Андреевна. Говорите, я и так сочту.
Анна Петровна. Постой, Маша. Заторопишь ты меня – я опять собьюсь. Где это бумажка-то у меня? Дай бог памяти… Вот она! Постой – нашла. Вот сочти возьми. Давеча считала, считала на счетах – либо целкового не хватает, либо два лишних, а уж Дарью лучше не заставляй. Да уж и в голове-то все не то. Дело-то меня беспокоит очень, об доме-то нужно с Платоном Маркычем поговорить. Все-таки мужчина.
Дарья входит.
Те же и Дарья.
Дарья. Барыня, а барыня! От Платона Маркыча мальчик пришел.
Анна Петровна. Позови его сюда.
Дарья уходит. Входит мальчик.
Мальчик. Платон Маркыч кланяться приказали; прислали газеты вчерашние и записочку-с да приказали о здоровье спросить.
Анна Петровна. Господи! Куды это я очки дела? Поищи, Маша, сделай милость.
Марья Андреевна ищет очки.
Марья Андреевна. Да позвольте, маменька, я прочитаю. Я думаю, у вас с Платоном Маркычем секретов нет.
Анна Петровна. Прочитай, Маша! Какие секреты! Я его об деле просила. Вот женское-то дело: ведь и жаль беспокоить Платона-то Маркыча – старый человек, а делать нечего.
Марья Андреевна (читает). «Ваше высокоблагородие, милостивая государыня Анна Петровна! Честь имею вас уведомить, что все поручения ваши я исполнил в точности и с удовольствием, и впредь прошу вас таковые возлагать на меня. При сем посылаю вам «Ведомости» вчерашнего числа. Насчет того пункта, о котором вы меня просили, я в названном вами присутственном месте был: холостых чиновников для Марьи Андреевны достойных нет; есть один, но я сомневаюсь, чтобы оный вам понравился, ибо очень велик ростом, – весьма много больше обыкновенного, и рябой…»