Накрыло в метро. Миша посмотрел на руки, потрогал на всякий случай лицо. Тяжёлая челюсть, горбатый нос, маленькие насмешливые глаза – всё было на месте, но медлить было нельзя. Тварь здесь. Ждёт, холодно ощущается кожей. Только почему на два часа раньше? У них же расписание: каждую среду, ровно в шестнадцать двадцать шесть.
«Будто я такой пунктуальный,» – подумал Миша, отшвыривая подкравшийся ужас. Он выдохнул кому-то в капюшон, собрал мысли в твёрдое «Давай уже». Тварь никогда не начинала без разрешения – лишь в первый раз, почти два года назад. С тех пор Миша часто видел её во сне – жуткое нечто, словно нарисованное безумцем.
Миша уставился на табло с бегущей строкой «рлллльхххаафххтттааʕǟǡǠ». Притворился, что в него не вползает нечто сырое, зябкое, выбравшееся из мутных глубоководий – откуда-то гораздо глубже, чем любое метро в мире. Нечто теснило Мишу внутри его тела – и он подчинялся – вжимался в стену, как первоклассник на большой перемене. Уступал место неизбежному – и одновременно был этим неизбежным, растягивался между своими и несвоими чувствами. «Зза ссебя и зззззааа Ссссашшшшку,» – просочилось откуда-то.
«А у нас похожее чувство юмора,» – захотел усмехнуться Миша. Не вышло. Тело не послушалось.
Через пару секунд спина стала будто жидкой – ледяная вертикальная лужа. Голову сдавил невидимый обруч. Отяжелевшие руки и ноги не шевелились. Мишу сжало со всех сторон – засунуло в тесный гроб из гнилого дерева. Каждый вдох ошпаривал изнутри. «Быстрей», – обратился Миша к твари. Или к себе? Сердце стучало: «тух тух тух». Вагон шептал: «тш-тш-тш».
Всё утонуло в густом, мокром тумане. Запахло прелыми листьями, костром и тухлой водой. Стало тихо, а потом ещё тише.
Туман исчез. Пассажиры сидели и стояли в телефонах, а по их лицам и шеям текли муравьи. Их плотные, чёрные струи огибали клопов и клещей, сверливших пористую, с городским вечносерым подтоном, кожу людей. В темноту зрачков, ноздрей и ртов забирались жирные личинки. Тараканы шуршали в волосах – длинных, коротких, тёмных, светлых, цветных, обесцвеченных временем… Нет, нет, всё не то.
Мишины – неМишины глаза сканировали вагон. Замерли на курносой девушке, погружённой в Довлатова. Бурые слизни, скатываясь под ворот свитера, оставляли влажные дорожки на её щеках. «Компромиссссс», – подумал Миша несвою мысль и повернул голову вправо, к закалённому, в шортах и майке, парню. Тарантулы, расставив мохнатые лапы, лежали у него между ключиц, а с носа, подбородка и бровей свисали лохмотья паутины. «Поссше,» – услышал Миша несвой голос в голове.
Взгляд застыл на седом мужчине в седом пальто. Лицо мужчины тоже было седым: моль облепила его почти полностью, лишь над тонкой губой извивалась пушистая гусеница. Миша плохо понимал, как именно тварь, вселившись в него, выбирала жертву, но безошибочно чувствовал, когда выбор сделан: что-то кислое и шипучее проливалось в желудок, дыхание становилось частым и коротким. Миша приготовился.
Седого обвело по контуру ядовито-зелёным, как кровь Хищника – и в тот же миг спину хлестнула уже привычная боль. Прожигая левую лопатку, из Миши выползло толстое невидимое щупальце. Кроваво-склизкое, оно медленно тянулось к седому лицу, огибая все прочие лица. Когда седой оказался на расстоянии вдоха, кончики щупальца разомкнулись – и огромное, в человеческий рост, отверстие, испещрённое иглами-зубами, затянуло серых бабочек и толстую гусеницу (жадная тварь каждый раз съедала всех, кто бегал и ползал по жертве). Седой ничего не заметил, так и стоял в полусне. Никто ничего не заметил.
Пережёванную иглозубами массу протолкнуло в желудок. Там эту кашу разъело и превратило в энергию, которая нужна была не Мише, а твари.
«Обед подан», – мысленно процедил Миша, чувствуя, как нечто разъединяется с ним, уползает обратно, в нигде. Миша расправлялся внутри себя, надувался праздничным шариком, смотрел только своими глазами – они больше не видели насекомых. Седой без моли на лице напоминал дядьку «вращайте барабан, ваш ход». При взгляде на него Миша поморщился – во рту стало гадко, будто выпил смузи из сырого мяса, тухлых яиц и жареных семечек. Сейчас он узнает, что значит это послевкусие.
Когда тварь впервые приползла и потребовала утолить голод, Миша решил, что надо выспаться и хватит смотреть Кроненберга. Через неделю и через две всё повторилось – тогда стало страшно.
Миша пробовал арт-терапию, БАДы, истерики. Миша ходил к врачам.
«Абсолютно здоров», – заключили терапевт, невролог, гастроэнтеролог. Миша рассказал им только про привкус, всегда по-разному мерзкий, и ноющую боль в спине. Не упомянул, что всё это перетекает глубже, вызывая приступы душевного озноба. Миша начал остерегаться собак, перестал есть суши и спускаться в метро – любая внезапная остановка перекрывала дыхание, замораживала время в ожидании непременного взрыва. Всё больше любимого и радостного оказывалось припорошено тревогой.
Тест из интернета показал лёгкую депрессию, но Миша чувствовал: он сползает ниже.
– Физические нагрузки, режим труда и отдыха, десять тысяч шагов в день, – советовал психиатр в поликлинике.
