За мутным, запотевшим окном проносились пятна деревьев, размытые городки и акварельные кляксы редких машин. Близилось Рождество, и в вагоне было людно. Влажное дыхание пассажиров скапливалось конденсатом на холодном стекле. Оно собиралось маленькими каплями, которые то и дело стекали вниз, образуя на герметичной резине рамы внушительную лужу. Рене отвернулась. Поезд ритмично покачивало, когда под колёса попадались расшатанные стрелки. Бездумно следить за бесцветным пейзажем оказалось настолько же тошно, как разглядывать сидевшего напротив мужчину, расположившегося справа от ребёнка, или женщину в забавной шапке. В их глазах, да и просто повсюду царило радостное оживление. Конечно, ведь завтра Сочельник! Только Рене впервые не могла найти в себе сил улыбнуться доносившейся откуда-то сзади забавной истории. Над той хохотал почти весь вагон, а она… А она никак не могла оставить позади Монреаль, парковку и странное ощущение холода.
Рене зябко поёжилась и поплотнее застегнула зимнюю куртку. Наверное, во всём виновата усталость. Она скопилась грязным сугробом и теперь таяла от вынужденного трёхчасового безделья, пока поезд мчался в предрождественскую столицу Квебека. Конечно, если не спать несколько суток, то будет не только холодно, но и удивительно паскудно. Снова повернув голову к окну, Рене уставилась на мелькавшие за ним невнятные белые пятна. Она боялась закрыть глаза, хотя под ровный стук нестерпимо укачивало и клонило в сон. Не выдержав, Рене на секунду сдалась, но мозгу хватило и этого…
Снег падал медленно и очень красиво. Он ложился белыми толстыми хлопьями на тело спящей машины, пока Рене судорожно ловила осколки неумолимо разваливавшегося мира. Рука ещё помнила тепло чужой ладони, ещё были влажными от поцелуев губы, а сердце восторженно пело, ни о чём не догадываясь. Что же, падать оказалось удивительно больно. Слишком высок стал полёт, и слишком крут был обрыв. Выросшие за три месяца крылья треснули и обломились, не выдержав. Такую ношу не унести.
– Рене, поехали. Уже поздно.
Голос Энтони отозвался в груди радостным перезвоном, который в следующий миг рассыпался потухшими искрами. Будто бенгальский огонь – ярко, красочно, но в конце лишь обгоревший остов. Именно так ощущала себя Рене, когда смогла разлепить деревянные губы и негромко проговорить:
– Как тебе осень в Квебеке?
Она сама не знала, зачем спросила. Чтобы Ланг понял? Или чтобы окончательно убедить себя? Но Тони непонимающе нахмурился.
– Что? Садись. По дороге поговорим.
Но Рене не шелохнулась. Зато до боли стиснула кулаки и вздёрнула голову, опасаясь, что Энтони увидит дрожавшие губы.
– Этот август в Квебеке выдался удивительно солнечным. – На последнем слове голос дрогнул, и дальше она зашептала. – Впрочем, тебе и так это известно. Верно? Ты же был там в один из дней.
– О чём ты?
Теперь уже раздражённый Энтони хлопнул дверцей машины и бросил взгляд на светившуюся в темноте больницу. Наверняка он решил, что Рене бредит или окончательно свихнулась от безумного графика. Однако стоило ему шагнуть вперёд, как она отступила.
– Да что происходит?
В нём клокотала досада на неуместные сейчас игры в шарады, но Энтони терпеливо ждал ответа. Только вот, когда по заснеженной парковке разнёсся тоненький голосок, он покачал головой и улыбнулся так горько, что Рене захотелось себя придушить.
– Гром. Почувствуй гром… Помнишь?
Пауза. А потом выдох:
– Да.
Значит, он знал. И не просто слышал, кто такая Рене Роше, а видел лично в тот злополучный день. Последний осколок надежды обознаться вонзился в недоумённо дрогнувшее сердце. Оно пока не понимало, но совсем скоро ему предстояло потонуть под лавиной отчаяния, которая уже затопила разум.
– Как долго ты думал меня обманывать? Сколько времени отвёл мне, прежде чем добить?
– Я не собирался делать тебе больно…
– Нет? – перебила она и рассмеялась. – Нет… конечно же, нет. Ты просто сам одна сплошная боль.
– Рене, послушай. Ты меня не узнала. Ни когда стояла со своим дурацким цветком, ни на следующий день. И я подумал, что говорить не было смысла. А потом стало поздно и не нашлось повода.
– Неужели? – Рене стиснула рукава куртки. – Три месяца. Три месяца, Тони, я выживала в твоей ненависти, дорожила внезапной дружбой и пыталась поверить в удивительное счастье. И за всё это время не нашлось и минутки, чтобы поговорить? Просто сказать: «Я видел, как ты оперируешь. Мне не понравилось»? Но нет. Вместо этого ты сознательно унижал меня, зная, что я ничего не смогу тебе доказать. Почему?
На последнем слове она всхлипнула и отвернулась. Рене не понимала, что чувствует. Подавленность, обиду, отдающее горечью разочарование? Да. Совершенно неоспоримо. А ещё тоску, любовь и сожаление. Грустно, что их история случилась именно так. Вряд ли в том была вина одного Энтони, просто обстоятельства сложились немного неправильно.
– Рене, что меняет этот факт? Да, я был в Квебеке на твоей операции. Видел, как ты работаешь, но ничего не сказал тебе после. Потому что, зачем? Мой отказ Хэмилтону, когда я не захотел с тобой возиться, уже ни на что не влиял. Тебя всучили мне, словно сиротку, так к чему ворошить прошлое? Оно закончилось.
