© Владимир Пещера, 2019
ISBN 978-5-0050-4065-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Кто же это затеял? —
всё вкось идёт,
вкривь, —
искалечены звёзды,
кресты вверх ногами, —
Иоанновы кони,
заслышав призыв,
нервно тянут поводья,
гордясь седоками.
На бескрайних
заброшенных
отчих полях
никого,
никого не останется
вскоре, —
сам себе говорю,
что те всадники – прах, —
не такое уж страшное
русскому горе.
Господь нам улыбается с небес…
Господь нам улыбается с небес
и мы с тобой в раю, как будто,
мы тоже тихо улыбаемся кому-то, —
похоже, кто-то взял да и воскрес. —
Господь нам улыбается с небес.
Господь нам улыбается с небес, —
слетаются счастливые минуты,
стихают языки душевной смуты
и замирает шумный мелкий бес. —
Господь нам улыбается с небес.
Господь нам улыбается с небес —
и жертв не надо и даров искусных,
и восхвалений буквенных и устных,
и показушных сказочных чудес —
Господь нам улыбается с небес!
Ни слова больше о берёзках,
чтоб… не ускорить их конец! —
вновь развели легко и просто,
не разобраться, кто ж подлец.
Патриотизм – похлёбка кошке,
когда о русских в нём «ни-ни»…
Зачем такой мне свет в окошке
с особым блеском в наши дни?
Ты явишь полуденным светом,
луною мерцаешь в ночи,
зарёй поднимаешься где-то
над сонмами спящих лощин,
идёшь над простором усталым,
касаясь пологих вершин,
скрывая великое в малом
среди среднерусских равнин.
Я слышу тебя в птичьем пенье
и в треске степного костра,
и в шорохе тайном видений,
и в сполохах чуткого сна. —
О! Ты – животворная сила,
в ком вся бессловесная тварь
и люди – живые могилы
иль крады не справленной гарь;
богам и царям ты не внемлешь,
кругами обходишь стеня,
целуешь родную мне землю,
по имени кличешь меня.
Не видать на небе клина
из крикливых журавлей…
Ба! – Знакомая картина! —
Спит унылая равнина,
как и те, кто жил на ней.
Смертный сон пьянее воли,
шьёт крестом да по земле,
всё в оградках свежих поле —
в этот свет несут в подоле,
в мир иной, всяк, на крыле.
Мертвецы терзают небыль,
как живые треплют быль,
и дрожит от ветра стебель,
от того, что он бесхлебен
или просто, что ковыль.
И зовёт тихонько голос, —
Чей? Откуда? Не понять…
И белеет русый волос,
как в снегу упрямый колос,
что забыли прежде сжать.
Не видать на небе клина
из прощальных журавлей,
только тучек паутина,
а под ней лежит равнина…
Кто продолжит жить на ней?
Ещё жива моя Россия, —
сучит ногой в земной пыли, —
ей жгут лицо ветра косые,
и громы бьют из-за горы,
косноязычный щебет птичий
собраться с духом не даёт,
она с животным безразличием
глядит устало в небосвод,
бредёт, как будто на заклание,
предав богов, продав и крест,
и уповает на предание,
что путь укажет божий перст.
Повалился на землю я колосом,
с цветом нивы овсяной волосом,
загляделся на луг неба с просинью
поздней осенью, чудной осенью.
К полю жаться спиною не холодно, —
я ещё живой с чувством голода
ко всему, что само в душу просится
дивной осенью, доброй осенью.
Так свежо, так легко мне мечтается,
чувства светлые кружатся стаями,
а нечистые тучкой уносятся
в дали дальние ласковой осенью.
Я лежу, – лишь хорошее помнится, —
проскакала годов моих конница,
показалась подковкой та сосенка, —
что за счастье идёт этой осенью?
Да,
мы жили,
как в конюшнях,
где барак, и так и сяк, – барак,
верили наивно, простодушно,
что рог изобилия —
сельмаг,
полагали, —
рай за нашей дверью, —
только б не война и жар измен, —
мы ругали и хвалили
Берию,
и застой страны был нам
священ,
хоть и сердцем ждали
перемены,
по вождям сверяли мы судьбу, —
Ленин
всё одно лежал поленом
в самом выдающемся
гробу.
И дождались!
Всем уже известно,
что обмануты и подло и легко, —
смотрим вдаль устало,
если честно,
и не понимаем…
ничего.
«Живу и я по всученным обрядам…»
Живу и я по всученным обрядам
смердящего больного бытия, —
и мне, пожалуй, ничего уже не надо, —
жила бы только Родина моя.
Нет, не дадут, в покое не оставят,
как выжмут соки, сразу пустят кровь,
потом очередную гнусь натравят
и повторится сорок первый вновь.
Увы, история бедна на варианты.
Что ж, вилы есть и грабли у дверей,
о них частенько забывают оккупанты
и кое-кто из доморощенных князей.
Пока живу по всученным обрядам
навязанного сверху бытия,
но мне, как много, ой, как много, надо,
чтоб возродилась Родина моя.
В тучных землях Ханаана
прадед мой растил пшеницу, —
и веками неустанно
вёл Господь его денницу, —
жил обычно, по-крестьянски,
прославляя в небе Бога, —
тыщи лет до христианства
с Ним беседовал у стога.
Дед в святой реке купался
и коров своих поил,
а на Север же подался,
лишь когда не стало сил:
вышло время чужой стали —
дед покинул отчий край,
Иорданом ему стали
Днепр, Днестр и Дон-Дунай,
а потом Ока и Волга,
где моих отцов земля.
Прадед шёл к России долго…
до московского царя.
Нынче нет уж Ханаана,
только помнит Иордан,
как поил коровок рано
мой прадедушка Иван.
А ты носишь дрова,
утопая ногами в сугробах, —
перепутана жизнь
и на сердце тяжёлая мгла,
вот и март на дворе,
на макушках соснового бора,
а тебе всё равно, —
ты таскаешь, таскаешь дрова
из соседних сараев, тайком,
пробираясь косулей,
где глухая тайга
над тобою встаёт по утрам,
а за сотни ветров жизнь гудит
