Искры Божьего света. Из европейских впечатлений

«Я во Франции – я еду в Париж – я скоро буду в Париже?» – вот что твердил я беспрестанно, про себя и почти вслух, бродя по узким, кривым старонемецким улицам Страсбурга. Надо сказать, переход от Германии к Франции, несмотря на заветную черту Рейна, совсем не так обрывист и крут, как например в Швейцарии, где один снежный гребень делит окончательно два или три народа, где, сказав поутру на прощанье: «Guten Morgen!», к обеду, часов через шесть ходьбы, слышишь вдруг: «Bonjour!», или «Buono giorno!». С плоской западной стороны Франция бросается в глаза не тотчас по переезде Рейна.

Известно, что Эльзас, составляющий ее Рейнские департаменты, есть старинное достояние Германии, оторванное от прежней Священной империи весьма недавно, в блестящую эпоху завоеваний Людовика XIV. И хотя с тех пор прошло уже более века, хотя узы, соединяющие Эльзас с Францией, сохранились неприкосновенными при всех переворотах и бурях, физиономия его остается поныне тою же, тевтоническою! Особенно Страсбург, столица Рейнской Франции, с немецким именем сохраняет неизгладимые черты немецкого происхождения.

Его дивная колокольня, исполинское дитя искусства, рожденного и взлелеянного германским гением, из глубины облаков, пронзаемых ее неустрашимой стрелою, братски переглядывается с готическими замками, венчающими хребет Шварцвальда. Все прочие здания, церкви и дома, за исключением немногих вновь построенных, смотрят по-немецки. На улицах простодушная германская флегма мешается с французской веселой живостью; вывески и афиши пестреют двуязычными буквами; даже журналы делятся на два столбца: немецкий и французский. Но со всем тем, я уже чувствовал себя во Франции. Я слышал ее язык, эту заповедную святыню наших гостиных, эту привилегированную вывеску нашей образованности, это исключительное достояние нашего высшего общества, слышал на улицах и площадях, из уст кучеров и торговок. Мое грубое ухо не различало оттенков эльзасского произношения, которое дерет слух парижан, но у нас, не для одного меня, показалось бы очаровательной музыкой, возбудило бы тайный стыд и глубокую зависть. И когда, в первый вечер по приезде моем в Страсбург, горничная, явясь убирать мою комнату, заговорила со мной по-французски (да как еще по-французски, не хуже наших образованных барышень с двумястами душ приданого!), признаюсь, я испытал какое-то особенное чувство приятного удивления. Я понял, что нахожусь наконец в той дивной земле, где, как говаривали некогда с простодушным восхищением наши деды, образованность так велика, что и крестьяне говорят по-французски!

Но шутки в сторону, тем более что эти шутки так уже стары, истасканы, и я сам повторяю их по преданию. Говоря серьезно, чувство, испытанное мной при первом шаге на французскую землю, сопровождалось волнением. Сердце билось сильно, кровь обращалась быстрее. Наконец, я во Франции! Сколько нового, занимательного, тревожного, раздражительного заключается в этом чувстве для каждого европейского путешественника, тем более для пришельца из отдаленных краев севера!

Я никогда не был галломаном, никогда не боготворил Франции со слепым суеверием, но, признаюсь, из всех европейских стран, Франция предпочтительно влекла мое любопытство. Не она ли, в продолжение почти двух веков, утвердила за собой честь законодательницы просвещения, образованности, вкуса? Не ее ли считают все средоточием и горнилом европейской жизни? Не она ли, на нашей памяти, угрожала сделаться столицей, митрополией Европы во всех отношениях? Не она ли блеснула всему миру исполинским величием Наполеона? Не она ли и теперь, посредством своего всеобщего языка, раздает венки, подписывает окончательно дипломы всякой европейской знаменитости? Но я был во Франции, и не видал еще Франции!

Франция вся в Париже: там ее центр, ее жизнь, ее бытие; там проповедуют Гизо[2] и Тьеры[3], там живут Бальзаки и Гюго; там кипят все идеи, оттуда разносятся листки, волнующие Европу и новым проблеском гениальной мысли, и новым порывом к усовершенствованию, к развитию жизни, и новым изобретением головной прически… Итак в Париж, в Париж! Прощай знаменитая колокольня, прощайте берега Рейна, прощай Страсбург! Где контора дилижансов?

По законам Франции, у меня отобрали в Страсбурге русский паспорт и снабдили французским от имени Людовика-Филиппа, короля французов, где тщательно означили мое происхождение, звание, ремесло, цель путешествия, и сверх того описали подробно наружные приметы, даже привели рост мой в число метров и сантиметров, разумеется, по глазомеру. Русский паспорт отправлен был в Париж, где я должен был получить его обратно. Вообще французское правительство довольно строго относительно путешественников: надо непременно, чтоб паспорт ваш получил визу ближайшего французского посланника или по крайней мере консула, иначе вас не перепустят через Рейн; потом, тройной оплот неумолимых таможенных застав, неприятельски разрушающих порядок ваших чемоданов; затем, на расстоянии четырехсот верст, три или четыре раза осмотр паспорта, довольно суровый, хотя и с прибавлением безотлучной черты французской вежливости «S’il vous plait, monsieur!». Я выехал из Страсбурга в девять часов утра. Гладкое шоссе, обсаженное с обеих сторон густыми ореховыми деревьями, вилось по прекрасной равнине, покрытой роскошно возделанными полями, усеянной милыми деревеньками. Дилижанс ехал скоро, верст семь наших в час, и я проехал городок Васселону, не имев времени взглянуть на бумажные фабрики и мраморные ломни, которыми он славится в французской статистике. В Саверне, порядочном городке с под-префектурою, трибуналом и коллегией, я увидел себя у подошвы Вожских гор, цепь которых тянется от юга к северу, по направлению Рейна, почти параллельно Шварцвальду. Здесь много остатков тевтонической древности; особенно замечательны палаты древних епископов, обращенные в казармы. Французское самолюбие, вошедшее в пословицу, видит в новом дворце савернском сходство, даже соперничество со знаменитым Вильгельмсгёэ Касселя; я, признаюсь, ничего не заметил.