«Закрой глаза… крепко… ещё крепче», – бабушка подтыкает одеяло так, что я становлюсь центром кокона, ядром орешка, который никому не расколоть. «Зажмурься. Видишь солнце? Оно всегда будет в тебе. Даже в самые тёмные времена оно внутри, никогда не забывай об этом», – под веками и впрямь проплывают огненные всполохи, рыжие расплывчатые шары, белёсые молнии. «Паскаль, милая моя, ты дитя этой земли, как и твоя мать, как и я. Как и моя мать. Держись своих корней, они глубоко, сильные, цепкие, живые. Ты устоишь, что бы ни происходило, ты обязательно устоишь», – бабушка целует меня в лоб, и запах старости, разбавленный теплом и осенним сладким привкусом, уносит меня в детский спокойный сон.
Это одно из тех воспоминаний, что я сохранила как оберег, как тайный ключ от утерянной двери в беззаботность и защищённость. Зажмурься, и увидишь солнце.
Над моей землёй, узкой лентой суши, зажатой в тиски – с одной стороны смертоносные ущелья и горные остистые хребты, а с другой – бескомпромиссное бурлящее море, – время не имело власти. Я часто пыталась представить первых поселенцев, решивших обосноваться здесь давным-давно, и не могла. Что вынудило их построить здесь свои первые утлые дома, обзавестись семьями и оказаться заложниками непредсказуемой воли здешних духов? Что, если мой дом был всего-навсего адом, устроенным там, откуда побег невозможен? Адом для тех, кто в него верит?
Жители моего неприглядного края беспрекословно следовали обычаям и традициям предков, иначе просто не выжили бы – проторённый путь обещал если не полную безопасность, то хотя бы шанс на неё. Мальчики с детства чинили сети, латали лодки и набирались сил, чтобы выйти однажды в море, перенять все хитрости и секреты отцов и овладеть искусством ловли рыбы. Девочки с малых лет помогали матерям по хозяйству, готовясь однажды, когда придёт их время, переступить порог мужниного дома и служить ему до скончания дней. Мой черёд покидать родителей уже топтался на пороге, ночами я не могла уснуть, стоило мне заслышать его мокрое, хриплое дыхание.
Последнюю апрельскую ночь мы, вымески скалистого берега, по обыкновению праздновали высокими кострами на берегу и щедрой жертвой из домашних вин, ритуально вылитых в море, вспенившееся, жадное. Ночь ведьм, ночь их изгнания. Женщины пели, мужчины пили, дети прыгали через огонь, босые, разгорячённые и до жути весёлые. В детстве я больше всего любила этот праздник, эту ночь, которая, как говаривали старики, стирает границы между мирами, и мёртвые могут присоединиться к живым, танцевать в наших тенях, вкушать наши напитки, забирать болезни и нашёптывать сквозь грохот волн, бьющихся о берег, о грядущем. Мёртвым грядущее почему-то было открыто. Живым – нет. Это была ночь просьб и откровений, волшебная ночь, приносящая тепло и надежду в наши жизни.
И если раньше этот праздник казался мне особенно могущественным, то теперь я сидела на берегу в отдалении и чувствовала себя чуждой и веселью, и людям, которых оно охватило. Необходимость совладать со взрослостью, подкравшейся ко мне так скоро и кровожадно, пугала. Я перебирала в голове древних богов, цеплялась за них, умоляла дать мне знак, подсказку, указать направление, осветить путь. Я просила для себя другой доли, не той, что мне уготована. Вслушивалась в шелест ветра в сухой прошлогодней траве, обрывки разговоров, доносившиеся до меня искажёнными, лай собак и треск поленьев. И ничего.
Уже с рассветом, вернувшись в свою промёрзшую спальню, забравшись с головой под тонкое старое одеяло, измождённая и опустошённая, почти сквозь сон я пообещала богам жертву за их милость.
Робкий серый уличный свет бился о плотные коричнево-рыжие выцветшие занавески, но в комнату не попадал. Подобной материей были завешаны все окна нашего города – только она могла сокрыть беззащитных спящих от того, кто высматривает ночами себе добычу.
На следующий день в промежутках между домашними делами, которые никогда не заканчивались, я бродила по дому в поисках богатой жертвы. У меня никогда толком и не было ничего стоящего: грошовые безделушки да засушинки – жидкие васильковые букетики, вынесенные морем разноцветные стекляшки, замысловатые камушки. Зато было место, священное тайное место, личный алтарь – в самом конце поселения, за обветшалым портом, куда на моей памяти не зашло ни одного чужеземного корабля без крайней нужды, за кладбищем отслуживших лодок в одной из отвесных скал был грот. В приливы его затопляло, но, когда вода отступала, а она рано или поздно неизбежно отступала, туда можно было пробраться, не замочив ног. Это место, на которое я наткнулась в детстве совершенно случайно, стало моим храмом и убежищем. Там я сидела часами, представляя мир, раскинувшийся за горным хребтом, его многообразие и величие, красоту и нескончаемость, я представляла себя в этом мире, и меня даже потрясывало от волнения, когда по ровной, гладко вымощенной дороге я заворачивала за очередной воображаемый угол. Там я читала в солнечные дни, такие, когда жёлтые лучи будто висят в воздухе мелкими назойливыми пылинками и проникают даже в самые тёмные и отдалённые расщелины. Туда я несла свои жалкие просьбы, нищенские жертвы и невесомые беды, разрывающие между тем моё детское сердце на части.
