Всем, кого люблю
Сегодня 30 января 2023 года. Это важно. Сегодня я начал новый роман, который назвал «Исповедь дилетанта».
Последние два года я не писал ничего, кроме стишков. Отложил прозу и занялся рифмованием. Вышло так себе. Оказалось, что писать ни то ни другое я толком не умею. Умею подражать тем, кто уже написал хорошую прозу и стихи.
За сорок с лишним лет я не понял, как писать, но понял, что пишу не то.
Короче, начну с признания.
Я не писал по трём причинам. Болезнь рассеянный склероз, жизнь в деревне, губительная лень.
Первая причина привязала меня к инвалидному креслу и к письменному столу. Не имея возможности жить на полную катушку, я оказался в глухом ящике, куда нет хода никому и ничему извне. То есть в нём можно слышать, читать, обдумывать, обсуждать с самим собой, но ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить запаха и вкуса нельзя.
Вторая причина следующая. Жизнь в подмосковной деревне Саморядово отрезала меня от контактов с тем, что происходит в Москве и где-либо ещё. Кроме того, спрятала меня от родных, знакомых и друзей. Здесь хорошо существовать, но не жить. Во всяком случае, мне. Я утратил частичку живого себя. А писать прозу без самого себя невозможно.
И третье. Я позорно обленился. Ничего не читаю, толком за настоящий писательский труд не берусь. Стишки, наверное, пишу от лени. Она стала соединением болезни, провинциальности и нежелания вообще шевелиться.
Я решил со всем этим покончить. Возьмусь за роман. То есть за ум, за терпение и усидчивость. То есть за то, что во мне осталось.
Идея следующая. Я буду писать обо всём, что было в моей жизни, что хочу помнить, вновь переживать и воссоздавать. И делать это по-своему. То есть так, как считаю нужным.
Вот и всё. Дальше – роман «Исповедь дилетанта».
1
Чётко я помню отца со своего двух- или, скорее всего, трёхлетнего возраста.
То есть тогда был 1962–1963 год. Отцу двадцать пять лет. Он инженер на заводе. Вечно улыбается и вечно спешит. По утрам бреется у настольного зеркала в кухне. От него веет спокойствием и уверенностью.
Кажется, мы живём в коммуналке. Но мне тогда (да и теперь) это не ясно. Наша комната в двухподъездном двухэтажном деревянном доме красноватого цвета. Эти дома почему-то называются стандартными. У нас в комнате есть дверь, окно и смешная маленькая печка.
Остального не помню. Помню только тёплый комнатный свет и домашний запах.
Так вот, утро. У отца небольшая круглая мисочка солнечного латунного цвета, помазок и белая мыльная пена. Он пачкает ею лицо, а потом из-под неё появляются чистые щёки, подбородок и крепкая шея.
– Валюша, ну-ка!
И мать с помощью маленькой штучки-бритвы удаляет отцу пену с шеи под затылком. Потом отец надевает свежую белую рубашку, галстук и убегает.
Он занят, и это так привычно и обыкновенно.
Через несколько лет мы оказываемся в большой комнате кирпичной пятиэтажки на Краснодарской улице. Это уже точно коммунальная квартира. Мне нравятся наша соседка баба Варя (лет сорока), большая ванна с горячей водой и колонкой с синим огоньком пламени, туалет с цепочкой, за которую надо дёргать, длинный коридор и слово «Краснодар».
Мама называет отца Володя, и мне это имя тоже нравится.
Отец уходит на работу рано утром и появляется к вечеру, усталый и всегда разговорчивый. Он рассказывает матери о делах на заводе, посмеиваясь, чуть волнуясь и заикаясь. Потом мне объяснят, что заикание у него с войны. Но мне оно кажется нормальным. И я даже не понимаю, почему однажды оно исчезает.
Я учусь в начальной школе. В ней же преподаёт мама. Я очень старательный. Меня любят все педагоги. Мне разрешено переодеваться в тесном учительском гардеробе. Мне это кажется нормальным. На самом деле я изгой, и скоро мне это объяснит мелкая школьная шпана.
Рядом со школой идёт стройка. Сносят старые дома и возводят длинные блочные девятиэтажки.
После уроков я с приятелями Генкой Бухбиндером и Андрюшей Дороженковым играю за забором на стройке среди огромных блочных плит. Однажды к нам цепляются двое старших пацанов. Они оттесняют Генку и Андрюшу в сторону и кулаком бьют мне в подбородок.
Испугаться я не успеваю. Тем более что перед тем, как получить по физиономии, я удостаиваюсь звания жидёнка. Кто такие взрослые жиды, мне неизвестно. Неведение как бы спасает меня от злопамятства.
Короче, я удивлён и дома ничего не рассказываю. Чуть саднит нижняя губа и побаливает шишка на затылке. Удар несильно стукнул меня головой о блочную плиту. Но ребёнку всё это неинтересно и быстро им забывается.
Кажется, в первом классе, то есть в 6–7 лет, отец вечерами начинает водить меня в заводской Дом спорта. Переодевшись в раздевалке вместе с другими мужчинами, мы с отцом поднимаемся наверх. Там волейбольный зал с сеткой. Мужчины и отец играют в волейбол, а я ношусь с мячом позади площадки. Там есть гимнастические маты, на которых я кувыркаюсь. В огромном зале яркий свет, оглушительные крики, хлопки мяча и такой крепкий и уместный мужской запах.
Иногда появляется мальчишка, мой сверстник, и мы гоняем с ним в футбол.
Мама в Дом спорта с нами не ходит. Я чувствую, что здесь мы только с папой, это наше с ним занятие, и, наверное, здесь я понемногу становлюсь мужчиной.
