Волчья душа в человечьем теле,
волчьи забавы промеж скорбей.
Я за тобою спешу, но мне ли
выйти, плуту, из твоих сетей?
Плут расставляет повсюду путы,
чтобы запутаться – так и знай!
Вечность бежит от одной минуты,
будто от волка – заяц-толай.
Там, где звериные рыщут тропы,
я пролагаю свой скорбный путь.
Волки – не рыцари, не холопы,
но каждый из нас – это волк чуть-чуть.
Там, где идут к водопою лоси,
я выступаю на смертный бой.
Волки пощады себе не просят,
хоть и хотят, как и все, домой.
Наши клыки – не острей секиры,
наши леса – не высокий храм.
Волки-собратья воюют с миром —
с малых годочков до смертных ран.
Кровью питают в бою жестоком
поле, поросшее злой травой.
То, что охотничьим кличут рогом, —
рог исключительно боевой.
Знают волчата от старой волчицы:
прут – это в будущем чей-то кнут.
Нашему брату в дары сгодится
только свобода от древних пут.
Каждому пахарю – сноп пшеницы,
каждому ратнику – щит и меч.
Нашему брату в дары сгодится
ночью луну, как жену, привлечь.
Нам недоступны слова молитвы —
голос природы велик и прост.
В час ожиданий и в час ловитвы
ловим надежду за лисий хвост.
Волку – не весело, не свирепо,
волку – больнее всего явить
душу свою… Потому что в небо
нам не смотреться, а только выть.
Нашему брату любая рана —
точно помарка в живой душе.
Нас укрывают ночные туманы,
наши шерстинки – настороже.
Мы – отщепенцы, и наша стая —
стая бродячих, но всё ж не псов.
Нашему брату молва любая —
точно зарубка в строю стволов.
Волчье лицо в человечьей маске,
в голосе смертника – хищный рёв.
Волки вверяют себя по-братски
миру – до самых его краёв.
Каждую ночь и на каждой сече,
лёгким путём выходя на бой,
будто бы оборотнем отмечен,
волк состязается сам с собой.
