Технический специалист санитарного оборудования, официальный представитель жилищно-коммунального управления номер восемьдесят пять Иван Осинкин возвращался с удачно подвернувшейся халтурной подработки. Водный смеситель, унитаз, душевая кабина, что-то там еще сверкали белизной, хромом и радовали щедрого на оплату хозяина. Настроение у Осинкина было не просто приподнятым, ему хотелось петь и даже танцевать. Поскольку особым слухом Иван не обладал, то пел он мысленно. Так же мысленно, как полагал он сам, Ваня и пританцовывал. Хотя при самом обычном, случайно брошенном на технического специалиста взгляде, не заметить сгибающиеся в присядке коленки, и подпрыгивающие в хаотичном движении руки было не возможно. Более внимательный наблюдатель мог бы сказать, что именно в таком расположении духа те, кто обладают более или менее романтическим складом характера обязательно слышат музыку. И если сейчас Ваня Осинкин её еще не слышал, то лишь потому, что человеком себя считал серьезным. Такое занятие, как музицирование – малопригодным, для себя неприемлемым.
При подходе к нерегулируемому пешеходному переходу через улицу Будапештская романтически настроенному официальному представителю жилищно-коммунального управления номер восемьдесят пять неожиданно представилась возможность продемонстрировать положительные качества своей, хоть и глубоко материальной, но вовсе не бесчувственной натуры. Невзрачного вида старушка в черных очках, не решаясь перейти опасную улицу самостоятельно, внимательно прислушивалась к нескончаемому потоку машин. Алюминиевая лыжная палка в её руках звонко теребила тротуарный бордюр. Водители притормаживали, подавали гудок с тем, чтоб невидящий человек мог понять, что переход свободен. К водительской доброжелательности старушка особого доверия не проявляла. В нерешительности оставалась на месте.
Специалист Осинкин, уже ступил на ту часть дороги, которая называется проезжей, но, услышав призывный звон металла, обернулся. Душевная часть его материалистического характера при виде столь прозаического момента всколыхнулась и издала короткий отрывистый звук. Что-то сравнимое со скрипичной струной, случайно поддетой неосторожным смычком, вздрогнуло и задребезжало по внутренней поверхности Ивановой груди. То, что теперь уже наверняка можно было бы отнести к музыке, хоть и имело оттенок снисходительности, тем не менее звучало сочувственно, призывно. Поддаваясь этому зову, Осинкин протянул руку и сказал:
– Идемте, мать.
И мать пошла. Водители подъезжающих машин, придавили тормозную педаль. Алюминиевая трость уже не сучила в поисках возможной преграды, уверенно выставленная вперед она вздрагивала в сухонькой руке и предупреждающе подскакивала вверх. Опершись на локоть случайного попутчика, старушка шла, машины стояли, а в Ивановой груди творилось что-то совершенно невообразимое, то, что когда-то он, бывало, испытывал раньше, в далеком детстве, то, что казалось давно и навсегда забытым. То ли от благодарной щедрости недавнего заказчика, то ли от того, что теперь и сам Иван совершал доброе благородное дело, к одной, случайно задетой струне, незаметно присоединилась вторая, затем, вроде бы – третья, и вот уже все четыре струны одного из самых загадочных инструментов слились в слабую, еле слышимую, но вполне различимую музыку.
– Ох, не торопитесь молодой человек, – попросила старушка, – А то, боюсь, мне станет плохо.
Иван великодушно замедлил шаг, и неясная едва уловимая скрипка в его душе заиграла более отчетливо. Рука невидимого музыканта, защемив струну, в поисках более высокой ноты поползла по деке, и Ивану показалось, будто он видит сам смычок. Смычок то мельтешил, бегал по грифу, то вдруг начинал медленно плавать перед глазами официального представителя жилищного управления. При этом он ничуть не мешал, наоборот, манил, звал…
Боясь спугнуть возникшее из собственной души видение, Иван почти не дыша, притянул повисшую на локте, старушку. Шаг его замедлился, стал плавным, осторожным. Машины не подавая гудков, почтительно стояли перед разлинованной полосой.
Старушка послушно шла за Иваном и беспрестанно благодарила своего “спасителя”. За время короткого перехода она успела несколько раз заметить, не произнесшему ни слова сопровождающему, что таких приятных в общении молодых людей теперь так просто не встретишь, и как ей несказанно повезло, что именно такой милый, обаятельный человек оказался рядом. К играющей в Осинкинской душе скрипке, под воздействием услышанного, присоединился саксофон, за саксофоном чистым ясным фоном подошел кларнет. В чем их различие Осинкин не знал, но именно такие названия, всплывали в унесшейся далеко к школьным урокам пения памяти. Они играли так отчетливо, что обладающая повышено чувствительным слухом, невидящая старушка, наверняка их слышала тоже.
Увлеченный видением, Осинкин боялся проронить лишнее слово. Он вел свою спутницу молча, а та говорила. Говорила, и в унисон её голосу разрасталось и крепло видение. Голос её мягкий, добрый, как слова мамы, в то же время мог показаться до жалости трогательным, словно плач обиженного ребенка.
