Хлопнула дверь, моментально разрезав на половинки солнечное утро. Одна из них, яркая, умытая вчерашним дождем, цветущая васильками и крупными бордовыми мальвами, осталась где-то там. Мне же досталась другая, душная, кислая, пропахшая помоями и навозом, наполненная мычанием, шуршанием соломы, сопением и хрюканьем.
В амбаре не было темно. Сквозь маленькое окошко, затянутое пузырем, сочился мутный желтоватый свет, но все равно в душе шевельнуло беспокойство, глупое и беспричинное. Прихрамывая, я дотащила ведро с помоями до загородки, вывернула его в корыто и поспешила к выходу. Дел впереди еще много. Очень. И никто их, кроме меня, не сделает.
А потом я вдруг подумала, что, входя в амбар, специально подперла дверь жердью, и закрыться она никак не могла.
Толкнула дверь – та не шевельнулась. Навалилась всем телом – безрезультатно. Если я и подпирала ее, чтоб не захлопнулась, то кто-то постарался подпереть с другой стороны, чтоб я уже не открыла.
Дэвлин! Хоршев сыночек своей мамочки! Теперь, когда он меня запер, я не успею натаскать воды, за что вполне ожидаемо получу оплеуху. И охота ж ему было вставать в такую рань, чтобы мне насолить?
Я отставила ведро, опустилась на колени перед дверью. Сарафан запачкался, но мне было уже не до него. Я припала лицом к шершавым доскам, попыталась сквозь щель рассмотреть, чем там застопорили дверь. По ту сторону темнело что-то большое, не меньше, чем полено. Ах ты, паршивец!
И, понимая, что хозяйских оплеух теперь точно не избежать, я уселась прямо на землю. Все, что мне оставалось – ждать, пока матушка Тирия изволит самолично заглянуть в амбар, обеспокоившись отсутствием завтрака на столе.
Я подтянула колени к груди, оперлась спиной о доски. От нечего делать расправила пострадавший подол сарафана. Потом сняла башмаки и принялась рассматривать мозоли на мизинцах, которые так надоедливо болели последнее время.
Ступни у меня маленькие и узкие, но сбиты в кровь. И мозоли противные. А у матушки и у Милки ступни розовые, мягкие, они даже покупали специальную мазь в баночках и ей ноги натирали. Меня и гоняли тогда за ней к торговцу. Мазь приятно пахла, розами. Мне тогда досталось… понюхать, что задержалось на донышке. Тонкий-тонкий прозрачный слой. Я тогда собрала мазь и натерла ей руки, потому что потрескались и болели. Матушка унюхала и заставила трижды перемыть полы в доме, чтоб я на чужое не заглядывалась. А Дэвлин ходил следом и ржал как конь. Мила, правда, не ржала, зато нарочно на свежевымытые полы накрошила хлеба, и мне снова досталось.
Я сидела на земле и размышляла. Это всегда так: когда ничего не делаешь, в голову лезут самые разные мысли. Какие? Например, о том, как я могла бы жить, если бы матушка Тирия была моей родной матерью. Или о том, куда делись мои настоящие родители, и почему меня оставили на крыльце этого дома. Я всегда представляла себе свою маму очень красивой, утонченной. Печальной принцессой, которую заперли в самой высокой башне мрачного замка. И, конечно же, она умела читать и писать, и обязательно была очень доброй. А почему она меня бросила? Ну, вдруг меня украли ее враги. О том, что моя родная матушка жива и выбросила меня, потому что не нуждалась в дочке, думать не хотелось.
Потом мысли вернулись к Дэвлину. Он был очень похож на матушку Тирию, рыхлый, рыжий и в веснушках. Когда мы были совсем еще детьми, он вел себя терпимо. Но почему-то, когда стали подрастать, нрав у него сделался просто отвратительным. Он был старше на четыре года, и я в двенадцать лет не совсем поняла, зачем он прижал меня к стене всем своим рыхлым телом. А потом, когда полез целоваться, укусила за щеку. Сильно, до крови.
Тогда… меня наказали. А после этого случая все, что делал Дэвлин – это пакости. Разные, всякие, маленькие и не очень. Вот примерно как сейчас. Зачем он меня запер?
Шесть лет прошло уже с того случая. Злопамятный засранец.
За дверью что-то зашуршало, и меня словно пружиной подбросило. Развернувшись, я снова припала к щели. Снаружи была видна чья-то серая юбка, длинная. Юбка колыхалась, я увидела сжатую в кулак руку. Молодую руку.
- Мила! – позвала я, - это ты? Выпусти!
Молчание. Я не понимала, почему. Уж Миле-то не за что на меня злиться. Незачем.
- Мила?
Меня затрясло. Почему она молчит? Что они там задумали?
- Ильса, - наконец сказала она и присела на корточки.
Я увидела ее лицо, круглое, розово-веснушчатое. И даже один глаз увидела, водянисто-серый, в реденьких рыжих ресницах.
- Милочка, выпусти меня, - я вцепилась в плохо оструганные доски, - это Дэвлин меня запер, да? Выпусти, пожалуйста! Матушка злиться будет, а я…
- Ильса, - Мила приблизила губы к той щели в двери, - знаешь… я не могу. Не могу выпустить, прости. И это я тебя заперла.
Меня словно холодной водой окатили.
- Но… почему? За что? – сиплый шепот царапал сжавшееся в спазме горло.
- Матушка приказала. А Дэвлин еще ночью поехал в замок Бреннен.
- Выпусти меня, - прошептала я, - Мила, выпусти…
Упоминание замка Бреннен напрочь лишило способности мыслить. И я заорала, уже не таясь:
- Выпусти! За что? Что я тебе сделала? Я же тебя спасла! Мила-а-а-а!
