– 1 –
Вы знаете, что такое абсолютное одиночество?
Это такое угнетающее состояние, когда никого нет рядом и никому до тебя нет дела. Ты словно находишься в непроницаемом мыльном пузыре, из которого не можешь выбраться, и всегда один на один со своей жизнью.
Ты сам по себе, но это не то, чего ты хочешь.
Мне хорошо знакомо это чувство. Среди двухсот воспитанников детского дома я была совершенно одинокой. Я ощущала это всеми органами чувств: в запахе сбежавшего молока, сочившегося из столовой; в грубой, невкусной пище; в жестких вафельных полотенцах; в незвучании слова «мама» и в грустных детских глазах.
Конечно, с этим чувством здесь знакома не только я.
Несколько месяцев назад во время перемены я зашла в туалет и увидела девочку из соседнего класса. Она тоже росла в детском доме, но была на несколько лет младше меня, и я не помнила ее имени. Встав на цыпочки и оперевшись тонкими, длинными руками на раковину, девочка неуклюже целовала свое отражение в зеркале и шепотом повторяла: «Ты красивая, ты очень красивая!»
Я в смущении тут же вышла оттуда.
Если бы я застала целующуюся парочку, то, наверное, была бы в меньшем смятении. Мне было по-настоящему неловко от того, что я увидела и услышала. Хотя позже мне стало понятно, почему она так делала. Никто ведь не говорит ей, что она красивая, добрая, прилежная; никто не обнимает, не смотрит на нее с нежностью, не спрашивает, что было интересного на уроках…
Даже воспитатели редко хвалят нас за хорошее поведение или спортивные достижения, чтобы не выделять кого-то из воспитанников, не проявлять к ним излишнюю чувствительность. Они делают это не из малодушия или душевной черствости, а для того, чтобы все остальные не чувствовали себя еще более несчастными и никому не нужными.
Но как по-другому могут чувствовать себя дети, от которых отказались родители?! Мы всю жизнь живем с горьким чувством, что в нашей жизни чего-то не хватает, чего-то значительного, возможно, самого главного, ведь именно в детстве мы учимся любить. А любовь к другим (и даже к самим себе) берет начало в нашей первой привязанности к родителям.
У детдомовцев все по-другому. Все, что у нас есть – это мы сами. Некоторые, как я, смирились с этим, научились полагаться на себя, и только старшие воспитанники объединялись в компании, чтобы показать свою жестокость и власть.
Даже те, кто никогда не был в детском доме, могут верно представить уклад здешней жизни. Все дни у нас строго регламентированы и неотличимо похожи один на другой. В шесть утра воспитанники просыпаются, заправляют одинаковые узкие кровати и, обгоняя друг друга, бегут к умывальникам. Затем они натягивают поношенную одежду и спускаются в спортзал на зарядку и перекличку.
После скучных упражнений и заунывных патриотических песен под фонограмму всех ждет завтрак в общей столовой – неизменно невкусная каша, серый хлеб, липкий маргарин, яйцо и светлый чай.
Для таких, как я, кто с рождения живет без родителей, такая еда кажется нормальной – другой мы не знаем. А те, кто впервые пришел в детский дом или вернулся сюда из приемной семьи, с трудом к ней привыкают. Такие дети медленно, с неприязнью ковыряются в пресной каше или слипшихся макаронах, как будто от этого еда станет вкуснее или хотя бы терпимее.
Наверное, для персонала еда готовится отдельно – никто из взрослых не смог бы есть то, что каждый день едим мы, воспитанники.
Правда, был у нас один шутник, рыжеволосый Лешка Егорцев. Иногда он заходил в столовую подчеркнуто медленным, широким шагом, как бы рисуясь. Одетый в майку, брюки и «шарф» из вафельного полотенца, не вынимая длинные веснушчатые руки из карманов, Лешка останавливался посреди столовой и, глядя в окно, словно любуясь прекрасным пейзажем, небрежно требовал подать ему на завтрак горячий сэндвич с сыром, яйцо всмятку, шоколадный капкейк и черный кофе. Вся столовая буквально взрывалась от хохота.
Персонал, конечно же, не оставался в долгу. Самой находчивой была уборщица, которую все называли «странная тетя Галя». Ее иногда заставали в комнате, где играли самые младшие. Там она брала на руки какого-нибудь ребенка и прижимала его к груди, как будто баюкала. Возможно, в этом она находила поддержку и утешение, хотя почти никто не понимал, что она делает.
Когда хохот становился тише, и можно было расслышать чей-то голос, тетя Галя медленно вставала из-за стола, расправляла свой длинный темный фартук и спрашивала у «синьора», где он желает кушать свой завтрак – на террасе или в малой столовой.
Лешка смеривал ее долгим, пронзительным взглядом, как нерадивую служанку, и обычно выбирал свой вариант. На этом представление заканчивалось, раздавались редкие, застенчивые аплодисменты, но улыбки еще долго играли на старых и молодых лицах.
Да, без таких, как Лешка, жизнь в детском доме была бы трудновыносимой.
После завтрака начинались уроки. Мы угрюмой толпой шли в общеобразовательную школу, а во второй половине дня с легким сердцем возвращались обратно.
Воспитанники побаивались учителей и одноклассников, которые росли в семьях. Мы чувствовали себя нелепыми, жалкими оборвышами и редко отвечали в классе. Даже зная правильный ответ, детдомовцы часто отмалчивались или дерзили из упрямства. Но чаще всего воспитанники к урокам не готовились – это было в порядке вещей.
