Бат, зимнее солнцестояние 1977 года
Смертельно напуганный молодой человек инстинктивно мчался к аббатству. Минутой раньше уличные фонари вдруг погасли, и кто-то напал на него в темноте. Этот кто-то был таким сильным, что разом оторвал его от сцены, где он лежал, размышляя о том, насколько он пьян и как ему быть теперь, когда вечер среды вот-вот превратится в утро четверга и все заведения, где можно было бы выпить, либо уже закрылись, либо отказывались ему наливать.
Парня спасло то, что он накинул на себя пальто как мантию, не сунув руки в рукава. Он выскользнул из пальто, оставив в хватке удивленного нападавшего шерстяную одежку, купленную за пару фунтов в «Оксфаме», как ящерица оставляет в пасти преследователя свой жертвенный хвост.
С невесть откуда взявшейся прытью он рванул к выходу из парка, не сбавляя шага, перескочил через запертые ворота и побежал к аббатству. Парень не считал себя верующим, да и в церкви, куда его водила мать, не был с двенадцати лет, но тут почему-то сразу понял, что напавший точно не человек, и испытал настоящий ренессанс религиозного чувства. Аббатство виделось ему в тот момент единственным местом, где он мог надеяться обрести спасение от твари, которая необыкновенно шустро гналась за ним по пятам. Шустро, но без всякого топота. Точнее, вместо топота он слышал ритмическое вжиканье, как будто мясник точил нож, быстро проводя лезвием по стали.
Если темнота вокруг была неполной, то лишь благодаря луне, в ту ночь являвшей миру три четверти своего диска: ее свет робкими серебристыми линиями подчеркивал контуры аббатства. Покрытый изморозью булыжник был скользким, и парень едва не упал, огибая угол массивного средневекового здания, но все же удержался на ногах и понесся вдоль южного фасада. Молодой человек был поразительно трезв и отчаянно напуган.
– На помощь! – крикнул он в темноту. – Кто-нибудь, помогите!
Но, как и следовало ожидать, напрасно: вокруг никого не было. Час назад на Пьерпонт-стрит двое полицейских в патрульной машине остановились и поглядели на него очень внимательно, но вылезать из тепла на холод и сырость, разумеется, не захотели. Они и смотрели-то на него только потому, что он был панк с оранжевым ирокезом и булавкой в носу, в некогда хорошем черном пальто, теперь испорченном какими-то знаками, намалеванными белой краской. Парень считал, что это символы анархии, однако он ошибался. В общем, он был один, а пьяный панк, валяющийся на эстраде в саду Парейд-Гарденс, погоды не делает. Тогда он обрадовался, что полицейские так решили и проехали мимо, но теперь, когда они так ему нужны, где они?
В глубине души он, правда, понимал, что никакая полиция ему не поможет. Но на всякий случай крикнул еще раз, не прерывая стремительного бега вдоль аббатства. Память подсказывала, что вход, кажется, за следующим поворотом и что двери, скорее всего, закрыты, ведь уже поздно. Но ничего, лишь бы добежать, а там, глядишь, и двери помогут, а уж на крыльце постоять точно сработает. Но преследователь неумолимо приближался, странный вжикающий звук был все ближе и громче…
Холодные пальцы схватили его и потянули назад. Холодные, как воздух самой морозной ночи. На этот раз его схватили прямо за шею, а не за одежду, которую он мог скинуть. Парень попробовал освободиться: он вслепую выбросил руку назад и изо всех сил ударил напавшего по корпусу. Но это не помогло. Хуже того, он не только не освободился, но и дышать перестал. Тогда он пнул тварь по ноге, и его собственная нога взорвалась болью. Впечатление было такое, будто он лягнул каменные ступени аббатства, хотя был уверен, что попал именно по ноге.
Хватка на его горле слегка ослабла, и он глотнул воздуха. Нападавший потащил его прочь от аббатства, причем с такой легкостью, словно парень весил не больше вязанки хвороста. И с каждым шагом похитителя повторялся все тот же звук: ш-шрк, ш-шрк, ш-шрк…
