– Татьяна Викторовна, задержитесь, пожалуйста!
Голос проректора тормозит меня уже на входе из актового зала, где проходил большой педсовет университета.
Лена, преподаватель кафедры философии, моя коллега и подруга, посмотрела сочувственно, подмигнула, дескать, держись.
Ага, держусь…
Березинский дожидается, пока все выйдут, спускается со сцены, подходит, несколько интимно прихватив меня за локоток.
Вот не люблю я этого!
И проректора тоже не люблю. Липкий, масляный какой-то. С начала года учебного все посматривает на меня, ходит кругами, как акула, кровь почуявшая, но еще не решающаяся напасть.
Сначала прикусит, чтоб самой одуреть сильнее и страх потерять.
Ни минуты бы с ним не разговаривала, но начальство же. Надо по крайней мере выслушать.
– Татьяна Викторовна, вопрос по Алиеву…
О! Началось!
– Виталий Геннадьевич, если вы о его успеваемости, то ничего добавить дополнительно к тем словам, что услышали от меня его родители, не могу. Я не буду ставить зачет просто так.
– Не просто так, Татьяна…
Опять за локоть схватил! Да что же это?
Я резко высвобождаюсь, выхожу из зала, твердо намереваясь закончить разговор, но проректор догоняет.
– Татьяна Викторовна!
Ну все! С меня хватит!
Я разворачиваюсь к нему, уклоняясь от очередной попытки сокращения дистанции, и припечатываю, негромко, но отчетливо, и, как надеюсь, доходчиво:
– Я прекрасно понимаю все эти ваши "не просто так", и ничего общего с ними иметь не желаю! И с семьей Алиевых тоже! Либо он сдает мой предмет, как положено, либо я ставлю ему незачет. А уж как вы дальше будете с ним взаимодействовать, мне все равно. Я очень рада, что литература у них закончилась, и больше я у него ничего вести не буду. А теперь, извините, у меня перерыв заканчивается, а мне надо успеть до второго корпуса дойти.
Я разворачиваюсь и, пока проректор не придумал еще повода меня задержать, быстро иду по уже опустевшему к вечеру коридору университета.
Разговор этот неприятный я сразу выкидываю из головы, настраиваясь на работу. У меня еще две вечерних пары на физкультурном, у выпускников. И это будет напряженно. Надо собрать все душевные силы, потому что с некоторых пор вести занятия у них мне было крайне тяжело.
И совсем не литература тому причиной.
Поглощенная внутренней душевной настройкой, я не особо отслеживаю ситуацию вокруг.
И очень, очень зря!
Потому что, когда внезапно открывается дверь химической лаборантской, я успеваю только вздрогнуть и открыть рот.
На губы мне сразу же падает здоровенная жесткая пятерня, другая такая же лопата обхватывает талию, и следующий судорожный вдох я делаю уже в полутьме лаборантской.
Видно плохо, но, собственно, и разглядывать-то нечего.
Тяжелый выдох в шею, ощущения жёсткого жилистого тела за спиной, разбитые лапы дзюдоиста. Глеб.
Шевельнувшаяся, до этого совершенно неразличимая во тьме, мощная медвежья фигура борца-супертяжа, обманчиво медленно двинувшаяся от окна, жадный отблеск темных горячих глаз. Давид.
– И че это такое, бляха муха, происходит, а, Татьяна Викторовна?
Голос Давида, обычно низкий и гулкий, сейчас звучит тихо и страшно, заставляя и так громко стучащее сердце заходиться в оглушительно частом биении.
– Ага… – Глеб тоже шепчет, хрипло, интимно, ладонь его на талии сжимается сильнее, рывком притягивая меня к паху. И да, там уже тоже все очень жестко. – Юбки одеваем обтягивающие, с разрезами, бл… Каблуки… Прически делаем… А мы с Давой с утра все думаем, для кого же нарядилась Татьяна Викторовна, а? А теперь понятно, для кого… Конечно, проректор – фигура нажористая…
– И давно? – Давид подходит еще ближе, полностью заслонив собой неверный свет фонарей из окна.
Я мычу, мотаю головой, как бы намекая на то, что мне и слово можно дать, раз уж спрашивают, но жесткие пальцы словно железные, а шея получает предупреждающий остро-возбуждающий укус.
Тело тут же простреливает удовольствием прямо от места, куда впиваются зубы Глеба, до кончиков пальцев на ногах, и я не могу сдержать крупную дрожь. Ее, конечно же, сразу замечают.
Я стону сквозь сковывающие мой рот пальцы от еще одного укуса, теперь уже в плечо, все это время не отводя ошалелого взгляда от бешеных глаз Давида, что подходит совсем близко и устраивает тяжеленные ладони на мою грудь.
– Красивая блузка… – шепчет он, глядя, впрочем, не на грудь, а в лицо мне, гипнотизируя.
Пальцы его жестко и умело массируют мягкую плоть прямо через ткань рубашки и кружево бюстгальтера. От этих движений голова кружится и путаются мысли, а то, что Глеб покрывает мягкими укусами мою шею и плечи, продолжая ритмично вдавливать в себя, потираясь своей твердостью о дрожащие от напряжения бедра, только добавляет градуса происходящему безумию.
– Жаль будет рвать… – Я опять отчаянно мычу сквозь ладонь Глеба, в ужасе от мысли, что мне придется идти на занятия в рваной блузке, или отменять их уже, к чертовой матери, когда Давид, оставив мою грудь в покое, обеими ладонями одновременно двигает вверх, проводит по шее, выше, и, зафиксировав подбородок, чтоб не отвела глаз, жестко прихватывает за волосы, уложенные в аккуратную шишку на затылке, тянет вниз, тем самым открывая губам Глеба дополнительный плацдарм.
