Номинация: Триумф короткого сюжета
Уже заморгала лохматая звезда, и сиреневое утро медленно поползло с востока, а Базилевс все лежал, положив голову на лапы. Желтые глаза его сводились лунками и все качалась, качалась в них нахальная звезда, которая теперь обиженно моргала и с которой не хотелось расставаться. Косые лучи ее пахли влажной пылью, нагретым песком и еще чем-то, от чего заходилось сердце и что осталось далеко, совсем в другой жизни.
Если бы Базилевс был человеком, он непременно вспомнил старинную песню:
Звезда полей над отчим домом
И матери моей печальная рука…
Но Базилевс не был человеком. И отчего дома у него тоже не было. Хотя была родная желтая пустыня, по которой так хорошо было бегать, поднимая за собой фонтанчики песка.
Мать… Да, мать была. Но у нее была вовсе не печальная рука, а большая пушистая лапа с втянутыми когтями. Так хорошо и безопасно было, когда она обнимала Базилевса и прижимала его к мягкому душному животу с набухшими сосцами. Сразу же у матери в животе начинало что-то тарахтеть, и звук этотвместе с теплыми струйками молока был для него сладчайшей музыкой. Потому что Базилевс был всего лишь полуторамесячным львенком- смешным, с нетвердыми лапами, в крапчатой шерстке, треугольным носишкой и любопытными глазами.
И он вовсе не был Базилевсом. Мать звала его гортанно: «Мр-р-р». Точно так же она звала его брата и сестру. Удивительно, как она не путала одинаковые имена, но Базилевс точно знал, что вот на это «Мр-р-р» следует откликнуться именно ему, а то мамино «Мр-р-р» превратится в «Рр-р-р!». А вот на это «Мр-р-р» пусть откликается брат или сестра, а он еще подремлет в тени акации.
…Здесь тоже росла акация. Красивая – ее цветы были похожи на розовые пушистые свечи, но чужая. Та акация была бедной, серой, но она давала короткую тень, и под нею так хорошо было спать после маминого молока.
Мать учила их всему: умываться, лазить по деревьям, пользуясь хвостом, прятаться от врагов. Враги были разные: любопытные шакалы, трусливые гиены, леопарды, орлы и змеи. Даже неповоротливые буйволы, и те, учуяв запах львят, бежали к ним, чтобы растоптать. Мать очень сердилась, и долго гналась за буйволами, наверное, чтобы что-то им объяснить, а потом приносила львятам кусочки чего-то упругого, красного, от которого шел вкусный пар. Иногда в этих кусочках было что-то белое и твердое, и Базилевсу нравилось с хрустом разгрызать это белое, упиваясь душистым соком.
А потом мать осторожно вытягивала лапы в тени акации и засыпала; а малыши начинали возню. Как же приятно было легонько укусить брата за нос, так, что тот сразу начинал хныкать и тереть укушенное место; а сестру двинуть по ушам и встрепать ей шерстку. Когда около матери образовывался пушистый пятнистый клубок из голов, лап и хвостов, она неспешно открывала один глаз, отвешивала клубку несильный шлепок и снова закрывала глаза. Шлепок мгновенно приводил в чувство всех троих и они – встрепанные, неуклюжие – изумленно глядели друг на друга, будто видели в первый раз.
Но это осталось в той, совсем уже далекой жизни, когда раздался сухой звук, будто сломалась ветка акации и мать вдруг странно завалилась на бок и стала скрести по песку когтями, а потом зарычала так сильно и страшно, как никогда не рычала в жизни. И столько смертной тоски и тревоги было в этом рыке, что львята в панике кинулись в сторону, и побежали, неловко заплетая лапами, а мать все смотрела им вслед, и прыгучее тело ее становилось тяжелым и немотным, а она все смотрела и смотрела тревожно.
А потом вдруг стало темно. На голову львенка набросили мешок, и он заскулил яростно, обиженно, больше от унижения, забарахтался изо всех сил. Где-то рядом плакали брат и сестра, но он не мог им помочь.
Потом чем-то противно запахло, заскрежетало и стало качать из стороны в сторону. Так иногда бывало, когда мать перетаскивала его за холку с места на место, но мать пахла хорошо и сладко, а тут пахло так, как никогда не пахнет в пустыне. Базилевса мутило. Сильно хотелось пить. Мешок с него так и не сняли, было темно и душно, и Базилевс стал погружаться в какую-то одурь без конца и начала, вроде сна, но облегчения она не приносила. Сколько так продолжалось, он не помнил; давно уже притихли брат и сестра, а он все оставался в этой одури.
Потом в глаза вдруг ударил яркий свет, Базилевс зажмурился и услышал:
– Я беру его! Вот документы, деньги.
– Вы уверены? Это все же не котенок. Что скажут соседи?
– Я вам уже говорил, что я учитель. Преподаю труд и историю в местной школе. Я беседовал с вашим начальником. Живу в отдельном доме с большим двором. У меня много животных и птиц. Можете навести справки в ближайших школах. Ко мне педагоги детей на экскурсии водят.
Базилевс осторожно приоткрыл глаза. Ни брата, ни сестры рядом не было. Земля, твердая и серая, пахла кожей и железом. Эти запахи тоже были незнакомы Базилевсу, но в них было что-то тревожное и притягательное.
– Ну, что, малыш, пошли? – над львенком склонился худой человек с жирными кудрявыми волосами и поднял его на руки.
Базилевс уткнулся в засаленный ворот пиджака и задышал так часто, словно это было последнее дыхание в его жизни.
